Оля еще не очень-то вникала в родительские отношения, а Андрей явно обрадовался примирению отца с матерью. Ирина сказала мужу, что сын никогда бы ей не простил их развода. Он очень уважает отца и считает его непогрешимым. Во всем винил бы только ее одну. Андрей серьезно стал увлекаться литературой, много читал, про отцовские книги никогда не заводил разговора, но Ирина сказала, что детскую военную повесть Вадима он прочел раза три. Память у него редкостная. Вадим вспомнил себя в его годы и должен был с горечью признаться, что знал тогда гораздо меньше, хотя и много читал. Да разве, когда он был мальчишкой, видел такое, что сейчас видят дети? Они и не слыхали о телевизоре, только из романов Жюля Верна и Герберта Уэллса знали о космосе. Такой поток информации, который обрушивается каждый день на новое поколение, им и не снился. Умнее, образованнее стали нынешние дети. Как-то зашел у них разговор с Андреем о колдовстве и ведовстве, так сын стал приводить такие факты, о которых Вадим и не слыхал. Вадим поражался и наблюдательности сына, однажды после просмотра какого-то фильма Андрей заявил, что даже в самых безобидных сценах, происходящих на лоне природы, чувствуется фальшь. В любом кинофильме без исключения при показе природы громко кричат петухи, ни к селу ни к городу каркают вороны, кукуют кукушки, стучат дятлы, стрекочут цикады, жужжат пчелы и жуки. Причем в любое время суток… А когда герой просто двигается, пусть в комнате или на улице, его шаги звучат так же громко и впечатляюще, как шаги статуи командора… Разве в жизни люди так громко дышат, кашляют, ходят, передвигают вещи, говорят?

После этого разговора Вадим стал обращать внимание на все это и полностью признал правоту Андрея. Перенасыщенность кинофильмов назойливыми шумами, петушиными и птичьими криками, жужжанием насекомых стала и его раздражать.

– Хотите, я напишу ваш портрет? – вдруг предложил Казакову бородатый художник. – На пленэре или за письменным столом? В вашем лице что-то есть…

– Что именно? – улыбаясь, поинтересовался Вадим.

– Одухотворенность, – убежденно заметил художник.

Андрей бросил на отца смешливый взгляд и снова уткнулся в каталог.

– Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, – рассмеялся Вадим.

– А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? – принялся перечислять Тихон Емельянович. – Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах…

Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:

– Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы… – Он повернул голову к Вадиму: – Он мне позирует для картины «Юные хоккеисты».

– У меня клюшка сломалась, – подал голос Андрей.

– Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, – обратился Головин к жене. – Даже на две, а то он и эту сломает!

Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.

– Может, завтра и начнем? – предложил он.

– Я вам позвоню… – Вадим еще раз взглянул на карточку: – … Виктор Васильевич, обязательно позвоню.

Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.

– Мне надоело позировать твоему папаше, – ворчливо заметил он. – И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!

– Не отвертишься, милый, – улыбнулась Ирина. – Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.

– Снова сбегу в Андреевку, – отмахнулся Вадим.

– Он тебя и там найдет, – поддразнивала жена. – Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.

– Папа, ты зря отказываешься, – вступил в разговор Андрей. – Он действительно хороший художник.

– Караул! – рассмеялся Вадим. – На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!

– Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? – обратилась Ирина к сыну.

– Интересно, – улыбнулся Андрей. – Хотя я и не берусь утверждать, что все художники – гиганты мысли.

– Слышишь, что он говорит? – взглянула на мужа Ирина.

– А писатели – гиганты мысли? – рассмеялся Вадим. – Или самые завзятые интеллектуалы у нас – это спортсмены?

– Если ты имеешь в виду меня, – невозмутимо ответил Андрей, – то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.

Дмитрий Андреевич, поблагодарив шофера, отпустил райкомовский «газик» у повертки с шоссе на Андреевку. Солнце окрасило стволы высоких сосен в розовый цвет, над висячим железнодорожным мостом плыли ярко очерченные желтой окаемкой пышные облака, а небо было пронзительно синим. В этом месте шоссе горбом выгнуло свою серую спину. Машины с надсадным воем взлетали на мост, а затем с шелестящим шумом скатывались вниз. Белые с черными полосами придорожные столбики разбегались по обочинам в разные стороны. Шум машин не раздражал, а, наоборот, навевал приятную грусть: жизнь продолжается, люди куда-то едут, спешат, а солнце на небе все такое же прежнее, и белые облака никуда не торопятся – тихо и бесшумно плывут над землей. И никто не знает их маршрута. Кто-то сделал у повертки навес со скамейкой, Абросимов поставил сумку и присел, по привычке было полез в карман за папиросами, но вместо них нащупал жестяную банку с монпансье. Встряхнул ее – конфеты дробно застучали. Вздохнул и снова опустил банку в карман. Врачи строго-настрого запретили курить. Инфаркт прихватил Дмитрия Андреевича на уроке истории. Кажется, и не волновался, да и настроение в тот зимний день было хорошее, а вот коварная болезнь века взяла да и в одно мгновение пригвоздила его к жесткому стулу в классе. Совершенно удивительное чувство вдруг испытал он: будто взлетел вверх, на мгновение повис между небом и землей, а потом грузно, захлебнувшись воздухом, опустился на прежнее место. И вот тут-то и пришла острая колющая боль, ударила в лопатку и отдалась в левом предплечье. Затем медленно распространилась на левую сторону груди, перехватила дыхание, вызвала мучную бледность на лице, будто плеснула молоком в глаза. Первым обратил внимание на притихшего директора с потухшими глазами Генка Сизов.

– Дмитрий Андреевич, вам худо? – обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.

А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди… О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек… Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.

Больше он ничего не помнил до самой больницы, потом рассказывали, что со стула не упал, просто навалился грудью на стол, перед этим тихим голосом сказал, что урок закончен… Генка сбегал за фельдшером, тот вызвал из Климова «скорую», и вот Дмитрий Андреевич пролежал в больнице с обширным инфарктом ровно три месяца. Месяц назад его выписали, он что-то пытался делать по дому, но все валилось из рук, и тогда он понял, что нужно ехать в Андреевку. И это желанье вскоре стало неодолимым. В палате много говорили о новых методах лечения. Если раньше нужно было подолгу лежать, то теперь, наоборот, необходимо больше двигаться. Работать ему запретили, но он не чувствовал себя безнадежно больным, старался не думать о болезни. В палате он стал вставать с койки уже через полмесяца. По новому методу. От лекарств и таблеток было противно во рту, скоро он и их перестал принимать, выбрасывал в окно. Он думал о том, что в их роду в общем-то все были здоровыми, жили подолгу – взять хотя бы мать, Ефимью Андреевну, она умерла, когда ей перевалило за девяносто. Да и Андрей Иванович жил бы да жил, если бы не война… Внутренняя убежденность подсказывала ему, что этот первый «звоночек», как говорили в больнице, дань пережитому, войне, лишениям, семейным неурядицам. А второго «звонка» может и не быть… до самой смерти. Рая часто навещала его в больнице, приносила передачи, доставала дефицитные лекарства, из Калинина приезжал Павел, навестила дочь Тамара, а Варя в это время сама рожала сына, которого в честь отца назвала Дмитрием. Разве можно думать о смерти, когда еще родного внука не повидал?..