– Не курю, – отказался главный инженер, наблюдая за режиссером и писателем. – Я Сашу знаю, парень-хват, нынче он доломает Воробья!

Вадим недоумевал: если он не курит, зачем же таскает в кармане зажигалку?

– Беззубов за фильм огреб кучу монеты, – продолжал Бобриков, чиркая зажигалкой. Тоненький голубоватый огонек чертиком выскакивал из золотистого цилиндрика. Вадим еще не видел таких зажигалок.

– А Воробьев? – полюбопытствовал Николай. – За сценарий ведь тоже много платят.

– Я в киношных тонкостях не разбираюсь, – ответил Михаил Ильич. – Но раз Саша мертвой хваткой вцепился в Воробья, значит, дело выгодное. Не пойму только, чего тот упирается.

– Не хочет брать Беззубова в соавторы, – заметил Ушков. – Он тогда половину гонорара теряет.

– Хоть что-то получит, а так – ничего, – усмехнулся Бобриков.

– Вы читали повесть Воробьева? – вежливо поинтересовался Вадим.

Бобриков бросил на него косой взгляд, глаза у него были светло-серые, насмешливые, крепкий, чисто выбритый подбородок немного выступал вперед.

– Я читаю только зарубежные детективы Сименона, Агаты Кристи, – ответил он. – От современной прозы меня в сон клонит. Кстати, от классики тоже. В театр и филармонию не хожу, предпочитаю вечерами сидеть у телевизора.

– В кино-то бываете? – вставил Николай.

– Саша Беззубов приглашает меня в Дом кино на просмотры зарубежных фильмов, а наши я не смотрю: тоска зеленая!

– Ну не скажите, – возразил Вадим. Он любил ходить в кинотеатры и не пропускал новинок. – А «Баллада о солдате»? «Летят журавли»?

– Куда? – спросил Михаил Ильич.

– Что куда? – опешил Вадим.

– Куда летят журавли?

– Ну знаете… – развел руками Вадим.

– То-то и оно! – торжествующе усмехнулся Бобриков. – Никуда они не летят.

Вадим не нашелся, что на это ответить. Может, главный инженер СТО его разыгрывает? Николай подмигнул ему: мол, не спорь, напрасный труд.

Мимо них прошли Беззубов и Воробьев. Видно, поладили: оба улыбались и похлопывали друг друга по плечам. Николай тут же устремился к тоненькой артистке, все еще сидевшей с недопитым бокалом шампанского за столом. Бобриков пошел со своей суровой дамой, которая была выше его, на залив.

– Как вам наша компания? Не скучаете? – с улыбкой спросила Вика Савицкая, усаживаясь рядом с Вадимом на продавленный плетеный стул. На книжной полке топорщились обработанные сучки, изображающие диковинных птиц и зверюшек. Тут же обкатанные волнами камешки, раковины. В углу на подставке чучело цапли. Стеклянный радужный глаз светился, как живой, а змеиная шея изогнулась наподобие латинской буквы S.

– Мне никогда не бывает скучно, – ответил он.

Девушка с интересом посмотрела ему в глаза.

– Вы счастливый человек, Вадим, – помедлив, произнесла она своим бархатистым голосом.

Он подумал, что женщина, обладающая таким красивым голосом, должна быть мягка и добра. У Воробьева голос грубый, хрипловатый, даже когда он разговаривает с женщиной, все время ожидаешь, что вот-вот сорвется с его языка крепкое словечко. Режиссер Беззубов произносил слова округло, проникновенно, будто каждое сначала обкатает во рту. У Бобрикова голос резкий, неприятный. Разговаривая с ним, ловишь себя на мысли, что ты оправдываешься перед ним в чем-то.

– Мы с вами нынче являемся свидетелями начала создания новой кинокартины, – продолжала Вика. – Витенька Воробьев написал очень миленькую повестушку, а Саша хочет ее экранизировать. Это будет его первый полнометражный художественный фильм.

– А Элеонора Бекетова сыграет главную роль, – улыбнулся Вадим. – Вам не кажется, что она не очень-то похожа на колхозницу?

– У нее роль сельской учительницы.

– Я не читал повести, – признался Вадим. – Теперь обязательно прочту.

– Я сама не люблю читать про деревню, но у Воробьева там столько юмора! Я читала и до слез смеялась, хотя и пишет он отнюдь не о веселых вещах.

– Здесь хорошо у вас, – глядя в окно, задумчиво проговорил Вадим. Он подумал, что здорово было бы на такой даче с месяц пожить. Может, написал бы что-нибудь…

– Мне понравился ваш фельетон «Здравствуй, папа!», – заговорила Вика о другом. – Вы тоже обладаете чувством юмора, только ваш юмор злой.

– И вообще я злодей, – в тон ей произнес Вадим. – И чего пишу фельетоны? Когда-нибудь меня подкараулят в темном углу и по голове чем-нибудь тяжелым треснут…

– А может быть, героиня вашего фельетона просто брошенная мужем несчастная женщина?

– Она не была замужем, – с нескрываемой досадой заметил он. О своих фельетонах ему тоже не хотелось говорить. – Каждого знакомого она дочери представляла как нового папу. И таких пап было немало.

– Показать вам залив? – предложила Вика.

Они спустились по лесной тропинке в овраг, миновали дощатый домик с пристройкой. Возле него никого не видно, – по-видимому, нежилой. Однако когда Вадим оглянулся, то увидел в окне бледное пятно: кто-то, приподняв занавеску, смотрел им вслед. Они пересекли асфальтовое шоссе и вышли на берег. Сосны и ели тут были низкорослые, кряжистые, корнями крепко вцепившиеся в песчаную почву. Видно, тут на ветродуе им похуже приходится, чем сестрам по другую сторону шоссе. Наверное, поэтому они и росли не вверх, а вширь. С залива потянуло прохладой, ветви над головой шумели, под ногами на красноватом песке блестели сухие иголки. Машины с надсадным шумом проносились неподалеку и исчезали за поворотом. Приморское шоссе то и дело виляло, изгибалось, делало петли. Валуны в мелкой воде мягко светились, маленькие зеленоватые волны лизали песок, оставляя на нем желтоватые хлопья пены. На берегу громоздились черные коряги, толстые бурые водоросли, обработанные морем бутылочные осколки, белые дощечки, квадратные пробковые поплавки с дырками от сетей.

– Маленькой я после шторма утром прибегала сюда с мальчишками и собирала на берегу выброшенный морем разный хлам, – рассказывала Вика. – Знаете, что один раз нашла? Старинный атласный шапокляк! До сих пор не могу взять в толк, чего ему вздумалось из прошлого века в настоящий отправиться в путешествие по Балтийскому морю.

– Может, волшебный? – улыбнулся Вадим. Действительно, с чего бы это было плавать по морю шапокляку?

– Я его принесла домой, а, когда он высох, весь расползся, остались лишь ржавые металлические пружины. Я даже заплакала от огорчения… А вы, Вадим, теряли что-нибудь в детстве?

– Я? – невольно улыбнулся он. – Я, пожалуй, само детство потерял в сорок первом…

– А-а, война, – понимающе заметила Вика. – Отец отправил нас с мамой из Ленинграда в Андижан… Есть такой город в Узбекистане.

– Вам повезло.

– Все наши соседи в блокаду погибли, – продолжала девушка. – Бомба насквозь пробила нашу квартиру, но не взорвалась. Стулья, книжные полки сожгли в печках… И даже пришлось поломать часть мебели. Папа до сих пор жалеет старинный «буль».

– Буль? – удивился Вадим. – А что это такое?

– Андре Буль – столяр-художник, он создал свой стиль инкрустированной мебели. В Эрмитаже есть шкафы, секретеры. Красное дерево с инкрустацией из меди, бронзы, черепахи, слоновой кости.

– Завтра же схожу в Эрмитаж и посмотрю на Буля, – сказал Вадим.

– Я считаю, что жечь в печке антикварную мебель – это варварство, – сухо заметила девушка. – Это соседка расколотила наш «буль».

Они шли по влажному песку, на котором отпечатывались их следы. Изящные босоножки Вики оставляли маленькие, аккуратные, а грубые полуботинки Вадима – широкие, рыхлые, с поперечными бороздками. Вороны при их приближении отлетали дальше и снова усаживались у самого среза воды. На легкие волны, накатывающиеся на их тростинки-ноги, они не обращали внимания. Вдали виднелось несколько лодок с рыбаками. Вадиму вдруг захотелось все сбросить с себя и кинуться в залив. На него иногда такое находило. Он бы и выкупался, несмотря на холодную воду, да вспомнил, что на нем широченные синие трусы.

– Если прямо идти, то придем в Зеленогорск, – говорила Вика. Ветер трепыхал ее «конский хвост», юбка облепляла ноги, она нагибалась и поправляла ее. – А в Репине вы были? Там до самой смерти жил Илья Ефимович Репин.