— Думаешь, я не знаю, что ты затеял?

Он отвечает тем, что дёргает рукой с канюлей.

Роберта подскакивает к нему и вставляет выпавшую иглу на место.

— Ты ведёшь себя как капризный, упрямый ребёнок!

— Сократ, — отзывается Кэм. — Цикута! До дна.

— Нет! — вопит она. — Я не позволю тебе наложить на себя руки! Твоя жизнь тебе не принадлежит!

Она садится на стул рядом с кроватью и старается совладать со своими эмоциями.

— Если ты не хочешь жить ради себя самого, — умоляет она, — то сделай это ради меня! Ты стал моей жизнью, ты же знаешь это! Ведь знаешь? Если ты умрёшь, я уйду за тобой.

Он не смотрит ей в глаза.

— Нечестный приём.

Роберта вздыхает. Глаза Кэма устремлены на прозрачную трубку: кап-кап-кап — безжалостно капает питательный раствор, поддерживающий в нём жизненные силы. Кэм голоден. Голод мучает его уже очень долго. Пусть мучает. Он всё равно не собирается есть. К чему цепляться за жизнь, если даже неизвестно, живой ты или нет?

— Не надо было созывать пресс-конференцию, — признаёт Роберта. — Мы слишком поспешили — ты ещё не был готов. Но я учла все наши ошибки и выработала стратегию. В следующий раз, когда ты предстанешь перед публикой, всё пойдёт совсем по-другому.

Только сейчас он поднимает на неё глаза.

— Не будет никакого «следующего раза».

Роберта едва заметно улыбается.

— Ага! Значит, ты всё же в состоянии произнести осмысленную фразу.

Кэм ёрзает и снова отводит взгляд.

— Конечно. Просто не хочу.

На глаза женщины наворачиваются слёзы. Она поглаживает его по руке.

— Ты хороший мальчик, Кэм. Тонко чувствующий мальчик. Я прослежу, чтобы мы об этом не забывали. И ещё: ты получишь всё, чего только ни пожелаешь, всё, в чём нуждаешься. Никто больше не будет заставлять тебя делать то, что тебе противно.

— Я не хочу встречаться с публикой.

— Захочешь, когда она будет на твоей стороне, — настаивает Роберта. — Захочешь, когда люди станут драться за возможность хотя бы одним глазком взглянуть на тебя. Нет, не как на нелепую диковинку, а как на звезду. Всеми признанную звезду. Ты должен показать миру всё, на что способен. А я знаю: ты способен на многое. — Наставница на секунду умолкает — ей нужно сказать ему нечто важное, к чему он наверняка ещё не готов. — Я много размышляла об этом и пришла к выводу, что тебе нужен партнёр — человек, с которым ты выходил бы на публику. Кто целиком и полностью принял бы тебя таким, каков ты есть, кто мог бы настроить любопытство публики на более позитивный лад. Ослабил их стремление к категоричным выводам.

Он поднимает на неё взгляд, но она отвергает его мысль ещё до того, как он её высказал:

— Нет, я на эту роль не гожусь. На меня смотрят как на твою дрессировщицу. Не пойдёт. Тебе нужна маленькая симпатичная планета, которая вращалась бы вокруг твоей звезды.

Идея интригует Кэма. Он вдруг осознаёт, что, помимо обычного, его терзает иной голод. Он жаждет общения, установления более тесных связей с людьми. С самого момента своего создания он не видел ни одного своего сверстника. Кэм решил для себя: его возраст — шестнадцать лет, всё равно никто не может сказать точнее. Компаньон — рождённый, не созданный — это был бы существенный шаг навстречу истинной человечности. Расчёт Роберты на этот раз точен — теперь у Кэма есть основание для того, чтобы продолжать жить. И он снова тянется к канюле на руке.

— Кэм, не надо, — просит Роберта. — Пожалуйста, не надо!

— Не волнуйся.

Кэм отсоединяет иглу и встаёт с постели — впервые за несколько недель. Суставы болят почти так же, как и швы. Он подходит к окну и выглядывает наружу. До этого момента он не думал о том, какое сейчас время дня. Оказывается, сумерки. На горизонте висит облачко, за которое прячется заходящее солнце. Море блестит и искрится, небо — сияет разноцветьем. Права ли Роберта? Имеет ли он, Кэм, такое же право на этот мир, как и любой другой человек? Дано ли ему большее?

— Самостоятельность, — объявляет он. — Отныне я буду решать сам за себя.

— Конечно-конечно, — соглашается Роберта. — А я буду всегда рядом — чтобы подать совет...

— Совет, не приказ. Хватит меня контролировать. Я сам буду определять, что мне делать и когда мне это делать. И ещё — я сам выберу себе компаньона.

Роберта склоняет голову.

— Твоё право.

— Хорошо. Я голоден. Скажи, чтобы подали бифштекс. — Чуть подумав, он изменяет решение: — Нет... пусть принесут омара.

— Ради тебя всё что угодно, Кэм!

И Роберта вылетает из комнаты, спеша выполнить его приказание.

Риса просыпается среди ночи — её будит топот ног по пандусу ДостаМака. Она надеется, что это пришли к кому-то другому, но ночные визиты всегда имеют отношение именно к ней — глухой ночью сюда заявляются только те, кому нужны услуги Рисы в качестве доктора. Значит, что-то стряслось.

Штора отодвигается и в отсек влетает Киана.

— Риса, там, в Лазарете, пара ребят... Дело плохо. Очень плохо.

Шестнадцатилетняя Киана, ночная дежурная в медицинском самолёте, очень любит всё драматизировать и вечно делает из мухи слона. Её «вычистили» из семьи медиков, поэтому когда дело касается медицины, Киана готова вон из кожи вылезти, чтобы доказать, какой она хороший врач; а посему всегда раздувает масштабы несчастья, чтобы все ахнули, когда она с ним справится. И всё же Киана ворвалась к Рисе, вместо того чтобы попробовать решить проблемы самостоятельно и забрать себе всю причитающуюся славу, — а это значит, что ситуация и вправду серьёзная.

— Парни возились с турбиной, — рассказывает Киана, — а двигатель возьми и сорвись...

Риса подтягивается на руках и пересаживается из постели в кресло.

— Что это на них нашло — возиться с двигателем посреди ночи?

— Не знаю, думаю, они это на спор.

— Придурки.

Половина травм, которые Рисе приходится лечить, случаются либо просто по глупости, либо из-за желания показать себя. Ей часто приходит в голову вопрос: присуща ли эта жажда саморазрушения только Цельным как непременная часть их натуры или то же самое касается и всех остальных людей в большом мире?

Прибыв в Лазарет, Риса обнаруживает там весь отряд медиков в полном составе — и тех, кто был на дежурстве, и тех, кто отдыхал. Только двое из них — ребята повзрослее, они предпочли остаться на Кладбище после того, как им исполнилось семнадцать; остальные же — желторотики, только-только научившиеся кое-как лечить всякие мелкие ссадины и ушибы. Вид крови Рису больше не пугает. Её страшит только одно — недостаточность собственных знаний. В тот же момент, когда девушка вкатывается в Лазарет, она понимает, что случившееся выходит за рамки её компетенции.

В углу сидит мальчишка с искажённым от боли лицом и стонет — у него вывихнуто плечо, но ему уделяют лишь самое минимальное внимание, потому что положение у того пациента, что лежит на столе, в сто раз хуже. В боку у него зияет огромная рваная рана, из которой высовывается обломок ребра. Парнишка воет и корчится. Несколько ребят лихорадочно стараются остановить кровотечение, изо всех сил давя на основные артерии, а один из помощников Рисы дрожащими руками пытается наполнить шприц.

— Лидокаин или эпинефрин? — спрашивает Риса.

— Лидокаин? — лепечет тот с вопросительной интонацией.

— Так, я сама этим займусь. У нас есть готовые, заправленные инжекторы с эпинефрином.

Помощник смотрит на Рису так, будто его застали в школьном коридоре как раз в тот момент, когда он собирался улизнуть с уроков.

— Адреналин! — втолковывает она. — Эпинефрин — то же самое, что адреналин.

— Ох, точно! Сейчас принесу!

Риса пытается предельно сузить поле своего внимания, не позволить, чтобы общая страшная картина выбила её из колеи. Она делает раненому первый укол, призванный облегчить боль.

— Врачу позвонили?

— Да уже три раза! — откликается Киана.

Когда на Кладбище случается что-то такое, с чем ребята не могут справиться сами, к ним приходит настоящий доктор. Он сочувствует Сопротивлению и оказывает помощь из чистой благотворительности, не задавая вопросов; однако он отвечает на звонок только тогда, когда ему этого захочется. Впрочем, даже если бы у них получилось выцепить врача, Риса и так знает, что тот сказал бы.