— Нет. Меня транкировали перед воротами. — Запнувшись на секунду, она добавляет: — Я гуляла, — что звучит довольно глупо, если принять во внимание, что «гуляла» она по Богом забытой дороге посреди пустыни.

— Мы знаем, кто ты, Мираколина, — вмешивается коп, сидящий рядом с водителем. От такой новости Мираколине хочется улечься обратно на клейкое кожаное сиденье, но, не рассчитав спросонья свои движения, она с размаху стукается головой о дверцу.

— Это он вам сказал? — лепечет она. Мираколина даже вообразить себе не может, чтобы Лев назвал кому-то её имя добровольно.

— Никто нам не говорил, — отвечает коп и показывает ей маленький электронный приборчик. — Анализатор ДНК. После «Весёлого Дровосека» вошёл в стандартный комплект оборудования для юнокопов.

— А мне очень бы хотелось узнать, кто такой этот «он», о котором она упомянула, — замечает водитель.

Как бы не так, не знаете — и не узнаете. Лева не забрали вместе с ней, а это значит, что он в этот момент был где-то в другом месте. Но неужели же он вот так запросто бросил её? Хотя почему и нет? У него же, вообще-то, каша в голове, никаких тебе этических принципов, моральный урод... Стоп, а вот это ложь. Она когда-то сама внушала себе все эти выдумки, чтобы представить его сущим демоном. В глубине её души живёт твёрдое убеждение, что по своей воле он её ни за что бы не покинул. Если Лев так поступил, значит, у него не было иного выбора. И опять же, вопрос в одном: он на свободе или его поймали?

— А я вот хотел бы узнать, — говорит тот, что сидит рядом с водителем, — как так получилось, что ты оказалась снаружи, за воротами, а не внутри, как все остальные-прочие?

Мираколина решает рассказать им немного отредактированную версию правды, ведь ясно же, что они ей всё равно не поверят.

— Мы с другом сбежали от орган-пирата и искали, где бы спрятаться.

Копы переглядываются.

— Так вы, выходит, не знали, что Кладбище — это крепость беглых?

— Нет. Нас просто направили в это место, сказали, орган-пираты туда не суются.

— Кто сказал?

— Да какой-то мужик, — говорит она небрежно. На том вопрос исчерпан.

— А кто тебя транкировал?

Поскольку Мираколина не отвечает, водитель обращается к своему партнёру:

— Наверно, какой-нибудь салага из наших был на взводе да пальнул невзначай.

Партнёр лишь пожимает плечами.

— Ладно, теперь ты с нами, в безопасности. Твой друг — он тоже был десятина?

Мираколине еле-еле удаётся сдержать улыбку.

— Да, — подтверждает она. — Он был десятина.

Как хорошо, что она может врать им совершенно честно, потому что, как говорят, честность — лучшая политика.

— М-да, ни одна десятина пока что не заявила о себе в полицию, — замечает тот, что на пассажирском сиденье. — Наверно, его загребли вместе с остальными.

— С остальными?

— Ну я же говорил — полицейская акция. Разгромили огромный рассадник беглых расплётов. Взяли штук пятьсот, а то и больше.

И снова — то, что когда-то звучало бы для Мираколины доброй вестью — справедливость восторжествовала, порядок восстановлени прочее в том же духе — теперь глубоко печалит её.

— Какие-нибудь выдающиеся личности попались? — спрашивает она, зная, что если бы повязали Беглеца из Акрона, это была бы новость общенационального масштаба и об этом знали бы все.

— Детка, «выдающиеся личности» — это не про расплётов. Они вообще никакие не личности. Нуль без палочки. Иначе не оказались бы там, где оказались.

И Мираколина снова невольно испускает вздох облегчения, а копы думают, что это она отходит от транквилизатора.

— Ложись-ка отдохни, дорогая. Тебе беспокоиться не о чем. Орган-пиратам теперь до тебя не добраться.

Но Мираколина продолжает сидеть; ей не хочется впасть в после-транковый ступор. Что-то в том, как они обращаются с нею, не то. Ведь она, как-никак, расплёт с мутной историей. И хотя она, конечно, десятина и всё такое, но что-то ей никогда не доводилось слышать о таких милых юнокопах. Те обычно не любезничают с детьми, которым в скором времени предстоит расплетение. Как этот, на переднем сиденье, выразился: расплёты — это нули без палочки. А к нулям без палочки не обращаются «детка» или «дорогая».

Машина подъезжает к местному управлению Инспекции по делам несовершеннолетних, и Мираколина всё больше погружается в недоумение.

— Я должна была отправиться в заготовительный лагерь «Лесистая Лощина», — обращается она к копам. — Вы пошлёте меня туда или в какой-нибудь лагерь в Аризоне?

— Ни туда, ни туда, — отвечает водитель.

— Как это?

Он паркует машину и поворачивается к Мираколине:

— Насколько мне известно, твои родители так и не подписали ордер на расплетение.

Мираколина теряет дар речи.

«Они его так и не подписали!» Теперь она вспоминает, что мама с папой говорили ей об этом, когда она стояла у двери, но она сама заявила им, что делает собственный выбор и что пойдёт в этот фургон, хотят они того или не хотят.

— Даже если бы ты и добралась до «Лесистой Лощины», тебя бы попросту отослали домой, когда проверили бы твои сопроводительные документы. Без ордера нельзя никого расплести.

Осознав всю иронию происходящего, Мираколина не может удержаться от горького смеха. Всё это время она боролась за то, чтобы принести себя в жертву, но этого не только бы не произошло — этого вообще никогда не могло произойти! Мираколина рада бы рассердиться, но разве имеет она право осуждать своих родителей за любовь? За то, что они не хотят её отпустить? Интересно, думает девочка, а если бы она знала об этом, как бы тогда повернулась её жизнь? Отправилась бы она с Левом на запад после того, как они сбежали от орган-пирата? И простила ли бы она мальчика, дала бы ему то отпущение, в котором он так отчаянно нуждался?

Она сама удивляется, поняв, что ответ — нет.

Если бы Мираколина знала, что ей не суждено принести себя в жертву, то, позвонив тогда родителям по телефону, она бы не просто дала им знать, что жива, — она умоляла бы их приехать и забрать её. И Лев отправился бы в своё странствие без неё — одинокий и непрощённый.

— Ох уж эти десятины, — сочувственно говорит коп с пассажирского сиденья. — Если ты действительно так хочешь отправиться на расплетение, то потолкуй об этом с родителями, когда попадёшь домой.

И хотя это действительно то, чего она желает всей душой, ей, кажется, придётся свыкнуться с разочарованием и остаться в нераспределённом состоянии.

— Спасибо, — говорит она. — Спасибо огромное.

Но благодарит она не копов.

Всё на свете происходит с какой-то целью — или вообще без всякой цели. Либо твоя жизнь — это нить в блистательном и прекрасном гобелене бытия, либо человечество — это безнадёжно запутанный клубок. Мираколина всегда верила в гобелен, и теперь благодарит жизнь за то, что та позволила ей взглянуть на его самый потаённый уголок. Теперь она знает: десятина Мираколина Розелли ощутила стремление оставить свои дом и семью не затем, чтобы принести себя в жертву и провести жизнь в состоянии распределённости. Этот порыв направил её в нужное время в нужное место, чтобы она стала причастна спасению души мальчика, который хотел взорвать себя.

Кто бы мог подумать, что целостная всеохватность её прощения — более ценный дар миру, чем сотня частей её тела?

Поэтому она вернётся к своим плачущим от счастья родителям и станет жить той жизнью, о которой они мечтали для своей дочурки — до той поры, пока не обретёт свою собственную мечту. У неё не было прощальной вечеринки, но сейчас, в эту самую минуту, Мираколина даёт зарок устроить себе когда-нибудь потрясающий праздник. Может быть, «милые шестнадцать». И она найдёт Лева, в какой бы конец света ни занесла его судьба, и пригласит на этот праздник, и пусть он только попробует отказаться! А потом она наконец — так уж и быть! — потанцует с ним.

Насколько известно Хэйдену, кроме них на Кладбище больше никого не осталось. Здесь, в КомБоме, их пятнадцать, включая и его самого, — все его сотрудники, ребята из различных смен. Они доверяют ему больше, чем кому-либо другому — и этот факт поражает Хэйдена. Он и понятия не имел, что пользуется таким огромным уважением. Только один человек красноречиво отсутствует. Ещё до того как вырубилось электричество и отключились камеры, Хэйден успел заметить Дживана, с огромной охапкой оружия торопящегося к Дримлайнеру вместе с другими аистятами.