— Это всё из-за коляски, да?

— Нет! — заверяет он. — Коляска тут совершенно ни при чём.

— Ага, значит, ты признаёшь, что причина всё же есть.

— Я этого не говорил.

— А что же тогда?

Он спускается с самолёта. Три ступени отделяют его мир от мира Рисы. Коннор присаживается перед девушкой, пытается заглянуть ей в глаза, но они скрыты в тени.

— Риса, ты мне небезразлична. Так было, так есть и так будет. Ничего не изменилось. Ты же знаешь!

— Небезразлична?!

— Ну, ладно, я люблю тебя! Люблю.

Коннору нелегко произнести эти слова. Он вообще не смог бы их вымолвить, если бы они были неправдой, так что это правда — его любовь к Рисе действительно глубока и неизменна. Проблема не в этом. И не в инвалидном кресле. И не в его работе в качестве начальника Кладбища.

— Ты совсем не похож на влюблённого мальчика.

— Наверно, потому, что я не мальчик. Уже очень давно не мальчик.

Она раздумывает над его словами, а потом тихо говорит:

— Тогда докажи мне свою любовь как мужчина. Убеди меня.

Вызов тяжело повисает в воздухе. На один краткий миг Коннор воображает, как берёт Рису на руки, вносит в самолёт, проходит в свою комнату, бережно укладывает любимую на постель и становится её мужчиной — тем мужчиной, которым, по его утверждению, он является.

Но Риса не хочет, чтобы её носили. Ни при каких обстоятельствах. Никогда. Коннор задаётся вопросом: может быть, происходящее — только отчасти его вина? Может, Риса тоже несёт долю ответственности за пролегшую между ними трещину?

Поскольку никакого иного доказательства своим чувствам он предоставить не может, Коннор поднимает своюруку и отводит волосы с лица Рисы, затем наклоняется и крепко целует её. В этом сверхчеловеческом поцелуе — вся сила их любви, вся их неуклонно нарастающая неудовлетворённость. Поцелуй говорит за него всё то, чего он не может выразить словами. Должно же этого быть достаточно! Но когда Коннор отстраняется, он чувствует её слёзы на своей щеке и слышит, как она говорит:

— Если бы ты действительно хотел, чтобы я была с тобой, ты бы построил пандус.

И вот Коннор опять в своём самолёте — лежит в темноте на кровати, и лишь лунный свет чертит холодные полосы на его постели. Он злится. Не на Рису — девушка ведь права. Пристроить пандус — пара пустяков, он справился бы с этим за полдня.

Но что потом?

Что, если бы Риса и вправду смогла бы быть с нимв полном смысле этих слов, и что, если его рука с акулой — кто знает? — обладает таки чем-то вроде собственного разума? Роланд когда-то напал на Рису — пытался изнасиловать её, и в эти страшные минуты у неё перед глазами, должно быть, маячила эта проклятая акула. Риса, правда, утверждает, что татуировка её не беспокоит, но она беспокоит Коннора, да так, что не даёт ему заснуть ночи напролёт. Потому что... вдруг когда они будут наедине, в самый жаркий, самый страстный, самый желанный миг — что, если Коннор потеряет над собой контроль? Что, если эта рука схватит её слишком больно, дёрнет слишком грубо, что, если она ударит Рису, а потом ещё раз и ещё, и её невозможно будет остановить? И как вообще он может быть с Рисой, если он постоянно думает только о том, какие страшные вещи творила эта рука и какие ещё злодеяния она в состоянии сотворить?

Лучше вообще не допустить, чтобы это случилось.

Лучше, чтобы Риса никогда не оказалась так близко.

Поэтому ты и не строишь пандус. И ты не приходишь к ней в её самолёт, и когда вы единственный раз в день дотрагиваетесь друг до друга, это происходит в открытую, на глазах у всех, где безопасней всего. И когда она укатывает от тебя в слезах, ты даёшь ей уйти, и пусть она думает, что хочет, потому что это лучше, чем признаться в том, что ты — слабак, что не уверен, сможешь ли справиться с собственной рукой. А потом, один в темноте своей комнаты, ты раз за разом исступлённо всаживаешь кулак в стену, так что на костяшках лопается кожа и они сочатся кровью, но тебе всё равно. Потому что несмотря на то, что тебе больно, ты отдаёшь себе отчёт в том, что это не твои костяшки.

Старки не теряет зря времени, оттачивая своё мастерство иллюзиониста — только его иллюзии особого свойства. Как известно, лучшие фокусы требуют долгих часов практики, терпения, а главное — нужно уметь очень хорошо отвлечь внимание. Незаметное движение руки — и дело в шляпе. Целый месяц он не высовывался, но это не значит, что он забыл о своих амбициях. Иначе нельзя было — Коннор мог бы что-то заподозрить. Вместо этого Старки налаживал взаимоотношения с Цельными, изучал группировки, сложившиеся дружеские связи, структуру власти и, наконец, в точно выбранный момент вошёл в контакт с Коннором и завоевал его доверие, причём предводитель Цельных даже не догадался, что всё это было тщательно спланировано.

Теперь Старки в высшем эшелоне власти Кладбища; и хотя он всего лишь заведует продовольствием, это напрямую связывает его со всеми семью сотнями здешних обитателей. Старки начинает пользоваться своим «служебным положением» и делает то, что раньше могло бы показаться подозрительным, но сейчас, когда он один из Великолепной Семёрки, воспринимается совершенно естественно.

Как-то во второй половине дня Старки с невинным видом заглядывает в КомБом, компьютерный и коммуникационный центр Кладбища — владения Хэйдена. Радиооборудование этого самолёта создавалось для того, чтобы прослушивать вражеские частоты, чем оно, собственно, и продолжает заниматься; только враг теперь — Федеральная инспекция по делам несовершеннолетних. В КомБоме в любое время дня и ночи работает по меньшей мере полдюжины Цельных, поштучно отобранных самим Хэйденом за их умение обращаться с электроникой.

— Я не компьютерный гений, каким меня все воображают, — говорит Хэйден Старки. — Я просто очень здорово умею пользоваться результатами чужих трудов. Думаю, у меня это от отца — тот без зазрения совести наступал всем на головы, когда карабкался вверх по служебной лестнице.

Хэйден смотрит на Старки изучающим взглядом.

— Что-нибудь не так? — осведомляется Старки.

— Нет. Просто раздумываю, не собираешься ли ты украсть у меня мою должность. По правде, мне это неважно, я бы не отказался какое-то время поработать с едой. Просто было бы неплохо понять твои намерения.

— Да ничего такого. Просто любопытно, как у вас тут всё устроено, только и всего.

— А, — отзывается Хэйден, — так ты из этих.

Старки не знает, о каких «этих» речь, но ему без разницы, главное — Хэйден рассказывает то, что ему хочется знать.

— У нас тут интернационал, — с гордостью сообщает ему Хэйден, обходя помещение. — Тед — японец, Нэйли — умбра, Дживан индиец, а Эсме — наполовину испанка. Я так думаю, её вторая половина — из космических пришельцев, потому что таких гениальных человеков попросту не бывает. — Эсме с преувеличенным жеманством прихорашивается, а потом возвращается к своей работе — разгадыванию шифров. — Здесь у нас Насим — он мусульманин, а работает бок о бок с иудейкой Лизбет, и знаешь что? Они друг в друга влюблены.

— Чёрта с два, — бурчит Насим, но тут Лизбет двигает его кулаком в плечо, так что сразу становится ясно — это правда.

Хэйден обводит рукой ряд электронных консолей:

— Эти крошки работают со специальной программой коммуникационного мониторинга. Программа может извлечь контрольные слова из любой электронной почты или телефонного разговора. Она может предупредить нас, если юнокопы вдруг зашевелятся. Словом, это что-то вроде системы раннего оповещения. В своё время она была разработана для борьбы с терроризмом, но мы теперь можем использовать её для гражданских целей. Правда, здорово?

— И если она сообщит, что назревает опасность, что мы тогда будем делать?

— А чёрт его знает, — отвечает Хэйден. — Это дело Коннора.

А вот и консоль, на которой Хэйден создаёт плей-листы и записывает интервью для своего «Радио „Свободный Хэйден“».