Море в это утро неспокойно. Волны высотой в футов в восемь разбиваются о берег, взмётывая в воздух фонтаны брызг. Вдали виднеются очертания какого-то острова.

— Мне так и не сказали, где мы.

— Молокаи, — поясняет Кэм. — Один из Гавайских островов. Здесь когда-то был лепрозорий.

— А теперь кто тут хозяин? Роберта?

Кэм улавливает неприкрытую неприязнь в интонации, с которой Риса произносит имя его наставницы.

— Нет, этот особняк находится в собственности «Граждан за прогресс». Вообще-то, я думаю, они владеют как минимум половиной острова. Особняк служил когда-то одному богачу летней резиденцией, а теперь здесь их центр медицинских исследований. Роберта — глава этого центра.

— Ты единственный её проект?

Этот вопрос Кэму даже в голову никогда не приходил. Насколько ему известно, он для Роберты — центр вселенной.

— Ты не любишь её, правда?

— Кто, я? Да что ты, я её просто обожаю. Злобные суки и подлые интриганки — это мой любимый тип людей.

Кэм чувствует внезапный прилив гнева. Ему хочется защитить свою наставницу.

— Красный свет! — вырывается у него. — Ближе неё у меня нет никого. Роберта заменила мне мать.

— Лучше бы тебя принёс аист!

— Тебе легко говорить. Вы, приютские, понятия не имеете, что может значить для человека мать!

Риса коротко хватает ртом воздух, а потом, размахнувшись, изо всей силы хлещет его по лицу. От резкого движения девушка теряет равновесие и едва не падает, но её подхватывает Няня Бифкейк. Санитар посылает Кэму укоризненный взгляд, а затем переводит всё своё внимание на Рису.

— Хватит на сегодня, — говорит этот клубок мускулов. — Давай-ка обратно в постельку.

Он помогает девушке добраться до койки. Кэм беспомощно стоит у окна, не зная, на кого ему сердиться — на себя, на неё или на санитара — за то, что забрал её у него.

— Так что, Кэм, — язвит Риса, — удар распределился поровну? Или каждый из детей на твоей роже почувствовал его по-разному?

— Горох! — вырывается у Кэма. В смысле: её замечание должно отскочить, как от стенки. И тут же выпаливает: — Намордник!

Он не имеет права так распускать язык. Не имеет! Юноша делает глубокий вдох-выдох, представляя себе, как бурное море превращается в гладкое, застывшее словно стекло озеро.

— Эту пощёчину я заслужил, — спокойно говорит он, — однако не смей грубо отзываться о Роберте. Я не черню людей, которых ты любишь, так будь добра, окажи мне ответную любезность.

Кэм решает не наседать на Рису, дать ей время опомниться, ведь перемены в её жизни принесли с собой не только радость, но и травмы — как физические, так и душевные. Он по-прежнему теряется в догадках, что её заставило изменить своим принципам и согласиться на операцию, но одно он знает точно: Роберта очень хорошо умеет убеждать. Кэму нравится воображать себе, что дело, хотя бы отчасти, в нём самом; что в глубине души Рисы под её отвращением к нему лежит любопытство, а может, даже и восхищение той мозаикой, которая была так скрупулёзно составлена из всех изначально несопоставимых частей. Нет, не та, которую соорудили люди Роберты, а та, которую сложил он сам, сведя воедино и заставив работать всё, что было ему дано.

Раз в день они с Рисой едят вместе.

— Это императив, — заявляет ему Роберта. — Если ты намерен с ней сблизиться, то вы должны обедать вместе. Во время совместного приёма пищи психика наиболее расположена к завязыванию отношений.

Кэм желал бы, чтобы слова Роберты не звучали так... клинически. Он желал бы, чтобы Риса привязалась к нему вовсе не из-за того, что её психика когда-то там к чему-то там будет расположена.

Рисе пока ещё не сказали, что её задача — стать его компаньоном.

— Не торопись, — советует Кэму Роберта. — Её надо будет тщательно готовить к этой роли, и мы попробуем особый подход. Она легенда, и мы этим воспользуемся в своих интересах. Создадим мощный эффект её присутствия во всех масс-медиа, а только потом выпустим вас на публику вдвоём. На это требуется время. А пока будь собой — чудесным, очаровательным, обаятельным. Она не устоит.

— А если устоит?

— Я верю в тебя, Кэм.

Кэм так и поступает. Чем бы он ни занимался, Риса всегда в его мыслях. Она — та нить, что, пронизывая швы в его мозгу, накрепко стягивает все его части в единое целое.

Риса тоже думает о Кэме. Он знает об этом по тем взглядам, которые девушка тайком бросает на него. Вот он играет в баскетбол с одним из сторожей — у того в этот день выходной. Торс Кэма обнажён, и видны не только его швы, но и мускулы, словно изваянные скульптором: кубики на животе, как у боксёра, мощные грудные мышцы пловца... Его безупречное тело, управляемое изумительно тонко настроенным головным мозгом, взмывает в воздух и кладёт мяч в корзину — безукоризненно, элегантно. Риса наблюдает за ним из окна большой гостиной. Он знает об этом, но не подаёт виду, лишь продолжает свою блестящую игру. Пусть за него говорит его тело.

И лишь закончив матч, он поднимает глаза на Рису, давая ей понять, что знал о её тайном наблюдении и подарил ей себя открыто и свободно. Она немедленно отшатывается от окна, но оба знают — она смотрела на него. Не по обязанности, а потому, что хотела на него смотреть, и это, что ни говорите, огромная разница!

Риса поднимается по винтовой лестнице. Риса спускается по винтовой лестнице. Риса работает с физиотерапевтом Кенни, который не нарадуется тому, как быстро она набирается сил. До неё не доходят никакие новости из внешнего мира. Ей начинает казаться, что его больше вообще не существует, а островная клиника — которая вовсе даже и не клиника — её дом. Она ненавидит это чувство.

А эти ежедневные совместные трапезы! Риса страшится их и одновременно — как она с удивлением обнаруживает — ждёт с нетерпением. Если позволяет погода, они проходят на веранде. Кэм, с удовольствием демонстрирующий ей своё великолепное тело и ловкость движений на расстоянии, за столом становится неуклюж и так же стеснителен, как и Риса. Оба ощущают неловкость из-за того, что вынуждены проводить время вместе, словно их насильно поженили. Они не разговаривают о том дне, когда она залепила ему оплеуху. Они вообще почти ни о чём разговаривают. Риса примиряется с его существованием. Он примиряется с тем, что она с ним примирилась.

Они сидят на веранде, лакомясь бифштексом, и Кэм, наконец, пробует разбить лёд.

— Мне жаль, что тогда так получилось, — говорит он. — Я просто слегка вышел из равновесия. Быть на попечении у государства — в этом нет ничего плохого. Фактически, некоторые части меня знают, что это такое. У меня есть воспоминания о государственных приютах. О многих из них.

Риса вперяется взглядом в тарелку.

— Будь добр, не говори об этом. Я ем.

Но его не остановить.

— Приют — это не самое лучшее место на земле, я понимаю. Ты вынужден бороться за каждую кроху внимания к себе, иначе жизнь становится простым прозябанием, а это худшее, что только может случиться с человеком.

Риса поднимает на него глаза. Ну и ну. Он сумел выразить точными словами те самые чувства, которые она всегда испытывала в отношении своего детства.

— Ты знаешь, в каких приютах воспитывался? — интересуется она.

— Не сказал бы. Просто в голове мелькают образы, чувства, обрывки воспоминаний, но в моём речевом центре практически нет частей, полученных от государственных сирот.

— Неудивительно. В приютах не слишком-то заботятся о том, чтобы развивать у детей речевые навыки, — усмехается Риса.

— Ты что-нибудь знаешь о себе? — любопытствует Кэм. — Как ты оказалась в приюте? Кто твои родители?

В горле Рисы образуется ком, который она пытается проглотить.

— Эта информация никому не доступна.

— Мне доступна, — говорит Кэм.

При этих словах ею овладевают и опасение, и робкая надежда. Но на этот раз, с удовлетворением отмечает она, опасение сильнее.