Коннор вздыхает, поднимает на неё глаза и задаёт вопрос вопросов:

— Почему мы здесь, Риса?

Она задумывается.

— Ты в каком смысле спрашиваешь? В философском — мол, для чего мы, человеки, живём на Земле, или чисто почему мы занимаемся массажем здесь, где нас могут видеть все кому не лень?

— Да пусть видят, — говорит он. — Мне без разницы.

И ему это действительно безразлично, потому что личная жизнь на Кладбище, можно сказать, отсутствует как понятие. Даже в маленьком бизнес-джете, резиденции Коннора, на иллюминаторах нет шторок. Нет, Риса понимает, что вопрос Коннора относится не к их ежедневному ритуалу и не к извечной философской проблеме человечества. Это вопрос о выживании.

— Я имею в виду, почему мы всё ещё здесь, на Кладбище? — поясняет Коннор. — Почему власти не транкировали нас всех и не забрали отсюда?

— Ты же сам говорил — потому что они не рассматривают нас как угрозу.

— А должны бы. Они ведь не дураки. Значит, есть какая-то причина, почему они до сих пор не разнесли тут всё по кочкам.

Риса наклоняется, поглаживает напряжённые плечи друга.

— Ты слишком много думаешь.

Коннор улыбается.

— Когда мы только познакомились, ты обвиняла меня в том, что я слишком мало думаю.

— Ну, значит, твой ум навёрстывает упущенное.

— После всего того, через что нам довелось пройти, ты чего-то другого ожидала?

— Ты больше нравишься мне в качестве человека действия.

— Действия надо как следует продумывать. Ты сама меня этому учила.

Риса вздыхает.

— Научила на свою голову. Это чудовище — моё собственное порождение.

Оба они кардинально изменились в свете того, что произошло в «Весёлом Дровосеке». Рисе нравится думать, что их души раскалились, словно железо в кузнечном горне, но иногда ей кажется, что они, скорее, были просто сожраны жадным пламенем. И всё же ей радостно: она выжила и стала свидетелем далеко идущих последствий того судьбоносного дня, одним из которых явился Параграф-17...

Собственно, законопроект по снижению возрастного ценза на целый год — с восемнадцати до семнадцати лет — был подан в Конгресс ещё до инцидента в «Весёлом Дровосеке». Никто даже не рассчитывал, что Параграф-17 пройдёт — а широкая публика и вовсе о нём не подозревала до тех пор, пока о событиях в заготовительном лагере не заговорили по всем каналам новостей и пока лицо бедного Лева Калдера, невинного мальчика в незапятнанно белых одеждах, не замаячило на обложках всех журналов. Ясноглазый, аккуратно подстриженный парнишка улыбался всем со школьной фотографии. Как такой идеальный ребёнок стал хлопателем — этот вопрос заставил задуматься многих родителей; потому что если это могло случиться с Левом, то кто может гарантировать, что твоё собственное дитя в один прекрасный день не превратит свою кровь в жидкий динамит и в припадке ярости не взорвёт себя ко всем чертям? А то, что Лев отказался взрываться, встревожило людей ещё больше, потому что теперь они не могли просто отмахнуться — мол, парень отморозок и все дела. Приходилось признать, что у Лева есть душа, есть совесть, а это значит, что в его превращении в хлопателя немалую роль сыграло само общество. Вот тут-то, словно для того, чтобы успокоить всеобщее чувство вины, Параграф-17 и получил силу закона: по достижении подростком 17 лет его нельзя расплести.

— Опять Лева вспоминаешь? — спрашивает Коннор.

— Как ты догадался?

— Потому что каждый раз время останавливается и твои глаза становятся тёмными, как обратная сторона Луны.

Она нагибается и касается его рук. Коннор, который в задумчивости забыл о своих обязанностях, снова принимается ублажать её непослушную циркуляцию.

— Знаешь, ведь Параграф-17 прошёл только благодаря ему, — говорит Риса. — Интересно, что он сам об этом думает?

— Спорим, его по ночам мучают кошмары.

— Или наоборот, — предполагает Риса, — он видит в этом светлую сторону.

— А ты?

Риса вздыхает.

— Когда как.

Параграф-17 задумывался как хорошее дело, но со временем выяснилось, что не так всё радужно. Само собой, когда на следующий день после его принятия из лагерей выпустили тысячи семнадцатилеток, это воспринималось как победа, триумф гуманности и сострадания, большой шаг на пути к запрещению расплетения, но в приступе эйфории люди закрыли глаза на проблему в целом. Практика расплетения никуда не делась, просто коллективная совесть общества успокоилась: мы сделали кое-что в этом направлении — вот и ладно.

И тогда в прессе началась массированная атака, посыпались рекламные объявления, призванные «напомнить» людям, как всё было хорошо сразу после принятия Соглашения о Расплетении. «Расплетение: естественное решение!», — кричали рекламы. Или: «Трудные подростки? Если вы любите их, то дайте им уйти!». И, конечно, любимый слоган Рисы: «Выйдите за пределы своего «я» — познайте состояние распределённости!»

Риса быстро поняла, что, к сожалению, человечество склонно верить в то, что ему внушают. Может быть, не сразу, но если одно и то же твердить сто раз, то даже самые безумные идеи начинают восприниматься как вполне здравые.

Эти мысли возвращают её к вопросу, заданному Коннором. Расплётов после принятия Параграфа-17 стало меньше, а люди ведь привыкли получать любые органы по первому требованию. Так почему же Кладбище до сих пор не опустошили? Почему они всё ещё здесь?

— Мы здесь, — говорит Риса, — потому что мы здесь, вот и всё. Надо благодарить судьбу и не морочить себе голову. — Она ласково касается плеча Коннора, давая понять, что пора заканчивать массаж. — Вернусь-ка я лучше в Лазарет. Наверняка там полно работы: то ссадины, то фингалы под глазом, а то, глядишь, какой-нибудь бедолага свалился с температурой. Спасибо, Коннор.

Он уже столько времени делает этот совершенно необходимый Рисе массаж, а она по-прежнему чувствует неловкость от того, что ей приходится прибегать к посторонней помощи.

Он расправляет её закатанные брюки и ставит ступни девушки обратно на подножку кресла.

— Никогда не благодари парня за то, что он лапает тебя где попало.

— И вовсе не где попало, — бормочет она.

Коннор хитро улыбается, но ничего не отвечает — пусть Риса сама толкует эту улыбку, как ей заблагорассудится.

— Я люблю быть с тобой, — говорит она, — но, думаю, любила бы ещё больше, если бы ты действительно был со мной, а не где-то в другом месте.

Коннор поднимает руку, чтобы притронуться к её лицу, но останавливается, меняет руку и касается её не правой, а левой ладонью — той, с которой был рождён.

— Прости. Это всё...

— ...твоя думалка навёрстывает упущенное. Знаю. Но мне так хочется, чтобы наконец пришёл тот день, когда мы будем вместе — и никаких тёмных мыслей! Тогда тогд можно будет сказать, что мы победили.

Она катит к Лазарету, ловко маневрируя по неровной почве пустыни — как всегда, самостоятельно. Она никогда не позволяет, чтобы её катил кто-то другой.

Представитель ДПР появляется на следующий день — на три дня позже договорённой встречи. Он растрёпан, грузен и пропотел насквозь.

— А ведь ещё даже лето не наступило, — говорит ему Коннор, намекая, что лето не за горами, и если ДПР наконец не начнёт шевелиться, то здесь, на Кладбище, будет очень много очень злых расплётов. В смысле — тех, кому посчастливится не откинуть копыта из-за жары.

Встреча проходит в бывшем «Эйр-Форс-Уан [17]» — ушедшем в отставку самолёте президента Соединённых Штатов. Когда-то здесь была личная резиденция Адмирала, но теперь помещение используется только как конференц-зал.

Прибывший представляется:

— Джо Ринкон, но зовите меня Джо. В ДПР формальностей нет.

Зовите-Меня-Джо усаживается у стола и достаёт блокнот и ручку — делать заметки. Он уже посматривает на часы, как будто всё это ему уже страшно обрыдло и он рад бы поскорее убраться отсюда.