Они в какой-то большой комнате с высоким потолком, скорее всего — в бальном зале. Хрустальные люстры, картины на стенах — всё это напоминает дворец, наподобие тех, в которых развлекалась французская аристократия перед тем как отправиться на плаху. Если не учитывать того, что дворец этот дышит на ладан. В потолке дыры, через которые в зал свободно проникает дневной свет и залетают голуби. Краски с картин осыпаются, в воздухе стоит затхлый запах плесени. Куда занесло Мираколину и Тимоти, как далеко они от места своего назначения — не понять.

— Приношу извинения, что пришлось с вами так поступить, — говорит мальчик, стоящий прямо перед ними. Нет, одет он совсем не как аристократ. На нём обычнейшие джинсы и голубая футболка. Волосы светло-каштановые, почти белокурые и слишком длинные, явно нестриженные уже очень, очень давно. На вид ему столько же лет, сколько Мираколине, но морщинки вокруг усталых глаз делают его старше, как будто он пережил гораздо больше того, что положено пережить мальчику его возраста. А ещё он выглядит каким-то... немного хрупким, что ли. Невозможно определить.

— Мы боялись, что вы нечаянно причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас, ничем не рискуя.

— Спасти? — вскидывается Мираколина. — Вот как вы это называете?!

— Ну, может, как раз сейчас у вас другое мнение на этот счёт, и тем не менее мы именно спасли вас.

И тут вдруг Мираколина узнаёт этого мальчика. Её накрывает волна возмущения и тошноты. Как будто всех тех неприятностей, что ей пришлось пережить, недостаточно, так теперь ещё и это?! Чем она заслужила, что её поймал именно этот... этот... Гнев и ярость, которые она сейчас чувствует, не пойдут впрок её душе, особенно на пороге жертвоприношения, но она ничего не может с собой поделать, и как бы ни пыталась, ей не удаётся справиться с горьким негодованием.

Тимоти ахает, его мокрые от слёз глаза широко раскрываются.

— Это ты! — восклицает он с тем энтузиазмом, который мальчики его возраста приберегают для встреч со звёздами спорта. — Ты тот парень-десятина, который стал хлопателем! Ты — Левий Калдер!

Их собеседник кивает и улыбается.

— Да, но друзья зовут меня просто Лев.

«Запястья. Лодыжки. Шея. Тянет. Зудит. Всё зудит. Не могу пошевелиться».

Он сгибает кисти и ступни, стянутые ремнями. Двигает ими из стороны в сторону, вверх-вниз. Это немного помогает от зуда, но кожа начинает гореть.

— Ты пришёл в себя, — слышит он знакомый и одновременно незнакомый голос. — Хорошо. Просто отлично.

Он поворачивает голову. Никого. Вокруг только белые стены.

Ножки стула царапают по полу. Ближе. Ближе. Из тумана выплывает лицо — женщина подвигает свой стул так, чтобы оказаться в поле его зрения. Она сидит, положив ногу на ногу. Улыбается, но... не улыбается. Не по-настоящему.

— Я всё гадала, когда же ты очнёшься.

На ней тёмные брюки и блузка. От узора на блузке рябит в глазах — ничего не разобрать. А цвет... цвет... Он не может определить цвет.

— Каждый охотник желает... — говорит он, продвигаясь ощупью. — Жёлтый. Голубой. Нет, — хрипит он. Слова безжалостно раздирают горло. — Трава. Деревья. Блевотина в ужастиках.

— Зелёный, — говорит собеседница. — Ты это слово ищешь? Моя блузка зелёного цвета.

Она читает мысли? Наверно, нет. Наверно, просто умная. Голос у неё мягкий и интеллигентный. Лёгкий акцент. Похож на британский. Это автоматически вызывает у него желание довериться женщине.

— Ты узнаёшь меня? — спрашивает она.

— Нет. Да. — У него такое ощущение, будто мысли в его голове стянуты ремнями покрепче рук и ног.

— Неудивительно, — произносит женщина. — Всё это так ново. Тебя всё должно пугать.

До этого момента он и думать не думал, что ему положено чего-то бояться. Но сейчас, когда эта скрещенноногая, зеленоблузая женщина утверждает, что он должен испытывать страх — он начинает его испытывать. Он с опаской натягивает свои ремни. Жжение становится сильней, в мозгу вспыхивают обрывки воспоминаний. Требуется немедленно обратить их в слова.

— Рука на печке. Ремень с пряжкой... нет, мама, нет! Падаю с велика. Сломанная рука. Нож. Он ударил меня ножом!

— Боль, — говорит женщина спокойно. — «Боль» — вот то слово, которое ты ищешь.

Это слово обладает магическим действием, потому что он успокаивается. «Боль», — повторяет он, вслушиваясь в то, как формируется слово в чужих голосовых связках и слетает с незнакомых губ. Он перестаёт бороться с путами. Боль стихает, превращается в жжение, а оно в свою очередь перетекает в зуд. Но мысли, пришедшие вместе с болью, никуда не деваются. Обожжённая ладонь; рассерженная мать; сломанная рука; драка на ножах, в которой он никогда не участвовал, и всё же — непонятно как — такая драка была... Всё это — непонятно как — случилось с ним...

Он снова бросает взгляд на бесстрастно рассматривающую его женщину. Теперь глаза его фокусируются лучше, и ему удаётся рассмотреть узор на блузке.

— Пальцы... пейсы... ясли...

— Продолжай, — подбадривает женщина. — Слово затерялось у тебя в мозгу, но оно там есть.

Мозги дымятся. Он продирается сквозь мысли. Это похоже на изнурительную гонку. Длинную, изматывающую олимпийскую гонку. Как её там?.. Начинается на «М»...

— Пейсли [9]! — торжествующе выкрикивает он. — Марафон! Пейсли!

— Да, думаю, что для тебя это так же изматывающе, как марафонская дистанция, — говорит его собеседница, — но результат стоит усилий. — Она касается воротника своей блузки. — Ты прав, этот узор действительно называется «пейсли». — Она улыбается, на этот раз по-настоящему, и касается пальцами его лба. Он ощущает лёгкое покалывание кончиков её ногтей. — Я же говорила — оно где-то здесь.

Теперь, когда буря в его мозгу немного улеглась, он вдруг понимает, что женщина ему знакома, но откуда он её знает — вот вопрос.

— Кто? — спрашивает он. — Кто? Где? Когда?

— Как, что и почему, — добавляет она с лукавой усмешкой. — Ну вот, вопросительные слова вернулись.

— Кто? — повторяет он. Ему не нравится, что она над ним подшучивает.

Она вздыхает.

— Кто я? Я, можно сказать, твой пробный камень, твоя связь с миром и в некотором смысле переводчик — потому что я понимаю тебя, как никто другой. Я специалист по металингвистике.

— Мета... мета?..

— Такова природа языка, на котором ты говоришь. Метафорические ассоциации. Но, вижу, я озадачила тебя. Не бери в голову. Меня зовут Роберта. Мы виделись много раз, но ты не мог знать моего имени — я никогда его тебе не сообщала.

— Много раз?

Роберта кивает.

— Можно сказать, что ты видел меня только единожды, и всё же ты видел меня много, много раз. Что ты об этом думаешь?

И снова марафон — он обшаривает свой мозг в поисках слова, которое ему хочется произнести.

— Голлум в пещере. Ответь — и перейдёшь по мосту. Два кольца, два конца, посредине гвоздик?

— Поднатужься, — говорит Роберта. — Я знаю, у тебя получится.

— Загадка! — выпаливает он. — Да, это марафон, но оно того стоит! Слово — «загадка»!

— Очень хорошо! — Роберта ласково касается его руки.

Он долго смотрит на свою собеседницу. Она старше него. В этом он уверен, хотя и не знает, сколько лет ему самому. Она красива особой, материнской красотой. Блондинка, но корни волос — тёмные, макияжа совсем чуть-чуть. Глаза кажутся моложе всего остального лица. Но эта блузка...

— Медуза, — говорит он. — Карга. Ведьма. Кривые, гнилые зубы.

Она застывает.

— Ты считаешь меня безобразной?

— Безобразная! — он пробует слово на язык. — Нет, не ты! Безобразная зелёная пейсли безобразная.

Роберта с облегчением смеётся и осматривает свою блузку.

— Ну, на этот счёт могут быть разные мнения, так ведь?

«Счёт! Считать! Мой отец бухгалтер! Нет, полисмен. Нет, заводской рабочий. Нет, адвокат, строитель, аптекарь, дантист, безработный... он умер». Его мысли и правдивы, и ложны. Его собственное сознание — это загадка, которую он даже не надеется разгадать. Его охватывает тот самый страх, о котором говорила Роберта. Он опять пытается освободиться от пут и понимает, что стянут не только ремнями, но и бинтами.