Пустыня, и в ней — тысячи самолётов.

Старки слышал о таких местах — кладбищах самолётов, куда отслужившая своё воздушная техника отправляется на покой. Вокруг — подростки в камуфляже с оружием в руках, ну, в точности как оставшиеся в Убежище взрослые, только моложе. Они сгоняют новоприбывших в тесную кучку у подножия трапа.

Подъезжает джип. Ясное дело — едет какое-то важное лицо, которое и растолкует им, зачем их сюда притащили.

Джип останавливается, и из него выходит ничем особо не примечательный парень в голубой камуфляжной форме. По возрасту такой же, как Старки, может, чуть-чуть старше, а правая половина лица изборождена шрамами.

Толпа вглядывается в прибывшего, и по ней бегут восхищённые шепотки. Парень со шрамами поднимает ладонь, гул стихает, и Старки замечает вытатуированную на его руке акулу.

— Не может быть! — ахает толстячок, стоящий рядом со Старки. — Ты знаешь, кто это? Это Беглец из Акрона, вот кто! Это Коннор Ласситер!

Старки фыркает:

— Не пори чушь, Беглец из Акрона мёртв!

— Нет, не мёртв! Вот он, здесь!

От одной только мысли об этом Старки захлёстывает волна адреналина, наконец восстанавливая нормальную циркуляцию в конечностях. Но... Глядя на этого подростка, пытающегося внести какой-то порядок в хаос, Старки убеждается, что это не может быть Коннор Ласситер. Какой там герой, какой там персонаж легенды! И близко не стоял! Патлы взлохмачены, а вовсе не стильно зачёсаны назад, как воображал себе Старки, да и весь остальной вид какой-то... не такой. Он выглядит открытым и честным — правда, не таким уж безобидным, но до уровня мрачной озлобленности Беглеца из Акрона явно не дотягивает. Единственная его черта, которая худо-бедно соответствует представлениям Старки о Конноре Ласситере — это еле заметная кривоватая усмешка, которая, кажется, никогда не покидает его лица. Нет, этот пацан, претендующий на их уважение — никто. Просто никто.

— Позвольте мне поприветствовать вас на Кладбище, — говорит он. Должно быть, это у него стандартная речь, которую он толкает каждый раз, когда сюда прибывает свежая партия беглецов. — Официально моё имя Элвис Роберт Маллард... но друзья называют меня Коннор.

Расплёты разражаются восторженными криками.

— Что я говорил! — вякает толстячок.

— Это ещё ничего не доказывает, — цедит Старки сквозь стиснутые зубы.

Коннор продолжает:

— Все вы оказались здесь потому, что вас предназначили на расплетение, но вам удалось бежать, и благодаря усилиям целой армии людей из Движения Против Расплетения вы добрались сюда. Это место — ваш дом до тех пор, пока вам не исполнится семнадцать лет, когда вас уже нельзя будет расплести. Это хорошая новость...

Чем дальше течёт приветственная речь, тем в большее уныние впадает Старки, осознающий, что это правда, этот парень — Беглец из Акрона, и он вовсе не что-то такое выдающееся. Замухрышка.

— А вот и плохая новость: Инспекция по делам несовершеннолетних знает о нашем существовании. Она знает, где мы и чем занимаемся — но покуда не трогает.

Старки всё никак не может взять в толк: как такое может быть? Где справедливость? Как такое возможно, что великий герой и пример для всех беглых расплётов — всего лишь заурядный, ничем не примечательный подросток?

— Кое-кто из вас всего лишь желает дожить до семнадцати, и я вас не виню, — продолжает Коннор. — Но знаю — многие из вас готовы рискнуть всем, лишь бы прекратить практику расплетения навсегда.

— Да! — выкрикивает Старки как можно громче — чтобы отвлечь всеобщее внимание от Коннора на себя — и потрясает воздетым над головой кулаком. — Весёлый Дровосек! Весёлый Дровосек!

— Весёлый Дровосек! — начинает скандировать вслед за ним толпа.

— Мы взорвём все заготовительные лагеря до последнего! — вопит Старки. И хотя ему удаётся наэлектризовать толпу, одного взгляда Коннора достаточно, чтобы набросить на всех мокрое одеяло, остужая их пыл. Крики стихают.

— Вот вечно хоть один горлопан, да найдётся, — качает головой Хэйден.

— Жаль вас разочаровывать, но мы не собираемся взрывать «живодёрни», — сообщает Коннор, в упор глядя на Старки. — На нас и так смотрят как на насильников и преступников, и юнокопы используют страх широкой публики, чтобы оправдать расплетение. Мы не имеем права предоставлять им лишние доказательства их правоты. Мы не хлопатели. Террор — не для нас. Мы будем думать, прежде чем действовать...

Старки не нравится, как его осадили. Да кто он такой, этот выскочка, чтобы затыкать ему рот? Коннор продолжает говорить, но Старки больше не слушает — этому зазнайке нечего сказать ему, Старки. А остальные развесили уши, тупицы! У парня всё внутри горит от злости.

Он стоит, ждёт, пока так называемый Беглец из Акрона не закроет пасть, а в душе его прорастает и укореняется некое зерно. Он убил двоих юнокопов. Он ужелегенда и, в отличие от Коннора, ему для этого не понадобилось прикидываться мертвецом. Старки не может сдержать улыбки. На этом авиационном кладбище сотни расплётов, но в конечном итоге, оно мало чем отличается от обычного Убежища, и точно так же, как в Убежищах, здесь просто очередной бета-самец, который только и ждёт, когда придёт настоящий альфа и укажет бете его место.

О том, что её тело посвящено Богу, девочка знает всю свою сознательную жизнь.

Она всегда отдавала себе отчёт в том, в том, что она — десятина, и в день, когда ей исполнится тринадцать, принесёт себя в жертву и исполнится благодати, познав великую тайну: её тело будет разделено, а душа образует широко раскинувшуюся сеть. Сеть не в компьютерном понимании — поскольку передать душу в компьютерное «железо» можно только в кино, и ни к чему хорошему это не приводит. Нет, её дух вместе с частями её тела самым что ни на есть реальным образом сплетётся воедино с живой плотью десятков людей. Кое-кто называет это смертью, но она убеждена, что это нечто иное, нечто, овеянное мистикой, и она верит в это каждой частичкой своей души.

— Я полагаю, никто не может познать состояние распределённости, пока не испытает его на собственном опыте, — сказал как-то её духовник. Её поражало, как это священник, человек, столь убеждённый во всём, что касается церковных догм, становится таким неуверенным, рассуждая о жертвовании десятины.

— Ватикан ещё не определил свою позицию по отношению к расплетению, — указывал священник. — Ни признал его, ни осудил. Так что пока я имею полное право испытывать неуверенность.

Она всегда возмущалась, когда священник называл жертвование десятины расплетением — как будто это одно и то же. Совершенно разные вещи! С её точки зрения, расплетение существует для прóклятых и нежеланных, а для благословенных и любимых — десятина. Процесс, возможно, одинаков, но его сокровенный смысл иной, а в этом мире сокровенный смысл — это всё.

Её зовут Мираколина — от итальянского miracolo, что значит «чудо». Ей дали это имя, потому что она была зачата для того, чтобы спасти жизнь своему брату. Маттео поставили диагноз «лейкемия», когда ему исполнилось десять лет. Чтобы вылечить сына, вся семья переехала из Рима в Чикаго, но даже в Штатах с их огромным количеством банков донорских органов не нашлось подходящего костного мозга — у мальчика оказалась редкая группа крови. Чтобы спасти его, надо было создать точный аналог его ткани, и родители так и поступили. Через девять месяцев родилась Мираколина, врачи извлекли из её бедра костный мозг и пересадили Маттео. Жизнь брата была спасена. Вот так просто. Сейчас ему двадцать четыре, он учится в аспирантуре — и всё благодаря Мираколине.

Но о том, что она является десятой частью некоей значащей совокупности, девочка узнала ещё до того, как уразумела, что значит быть десятиной.

— Мы создали десять эмбрионов в пробирке, — как-то рассказала ей мать. — Из них только один подходил Маттео — ты. Так что, mi carina [7], ты появилась на свет не в результате слепого случая. Мы тебя выбрали.