Испустив глубокий дрожащий вздох, мальчик возвращается к Мираколине.

— А руки помыл? — прикалывается та.

— А зачем их мыть? — хмыкает Лев. — Они и так все в шампуне!

Теперь покатываются оба. Приостановившись, чтобы перевести дыхание, они полной грудью вбирают разлитое в воздухе приторное благоухание фруктового шампуня, и хохочут ещё неистовей, пока совсем не выбиваются из сил.

В наступившем молчании что-то неуловимо меняется. Напряжение, усложнявшее их отношения с момента первой встречи, ослабевает. Мерное покачивание автобуса убаюкивает их; Лев чувствует, как голова Мираколины прислоняется к его плечу. Он боится пошевелиться, чтобы не разбудить свою спутницу. Мальчик счастлив. Само собой, упрямая девчонка ни за что бы этого не сделала, если бы ей не хотелось спать.

И тут она вдруг произносит голосом, в котором не слышно и намёка на дремоту:

— Я прощаю тебя.

И снова из самой глубины души Лева поднимается волна, как в тот день, когда он понял, что родители никогда не примут его обратно. Этот поток эмоций невозможно сдержать, и во всём мире не найдётся ёмкости, которая вместила бы его. Лев силится подавить подступающие рыдания, но грудь мальчика начинает предательски подёргиваться в такт его тихим всхлипам — не остановить, как давешний смех Мираколины. Она, конечно, знает, что Лев плачет, но ничего не говорит; её голова всё также лежит у него на плече, и её волосы вбирают в себя его слёзы.

Всё это время Лев не осознавал, в чём нуждается больше всего на свете. Ему не нужно было ни жалости, ни поклонения. Ему нужно было прощение. Нет, не от Господа — тот и так всепрощающ. И не от людей, подобных Маркусу или пастору Дэну, которые всегда стояли на его, Лева, стороне. Ему необходимо было прощение от мира непрощающих. От того, кто не принимал его. От такого человека, как Мираколина.

И только когда его тихие всхлипывания прекращаются, он слышит падающие в тишине слова:

— Ты такой странный...

Она хотя бы отдаёт себе отчёт в том, какой дар только что поднесла ему? Да, решает Лев, она всё понимает.

Леву кажется, что его мир перевернулся. Может, это лишь воздействие усталости и стресса, но сидя в качающемся, громыхающем, воняющем шампунем багажном отсеке, он чувствует, что жизнь хороша, и лучше быть не может!

Оба закрывают глаза и задрёмывают в блаженном неведении относительно коричневого фургона с помятой крышей и разбитым боковым стеклом, который следует за автобусом от самой Талсы.

— Треплются и треплются! — сообщает Коннору Хэйден. — Сплошная трепотня!

Хэйден бегает по тесному пространству начальнического джета, то и дело стукаясь головой о потолок. Коннору редко доводится видеть своего друга в таком возбуждении. До сих пор Хэйдену удавалось держать весь свет на длинном поводке своего невозмутимого сарказма.

— И что — так только в тусонской полиции или на юнокопских частотах тоже?

— Да везде! — вскрикивает Хэйден. — По радио, в е-мэйлах — во всём, что мы только можем засечь. Прога-анализатор включила режим повышенного уровня опасности.

— Мало ли что там сделала какая-то прога, — отмахивается Коннор. — Все эти программы живут своей жизнью, так что...

— Ага, как же. Вся эта болтология — про нас. Правда, закодированная, но мы крякнули её без проблем.

Похоже, Коннорова паранойя заразила и Хэйдена.

— Послушай, дыши глубже и давай рассказывай подробно.

— О-кей. — Хэйден снова принимается бродить туда-сюда, но уже помедленней, и старается в прямом смысле слова дышать глубже. — За последние две недели в городе сгорели три дома. Три дома в разных районах Тусона сгорели дотла, и обвиняют в этом кого бы ты думал? Правильно, нас.

Кисть татуированной руки Коннора сама собой сжимается в кулак. Тот самый, железный кулак Роланда, о котором говорил Адмирал. Трейс предупреждал, что есть люди, которые только и ждут повода, чтобы сравнять Кладбище с землёй. А если предлога нет, то его можно запросто сфабриковать!

— Где Трейс? — рычит Коннор. — Уж он-то должен знать, если что-то заваривается.

Хэйден озадаченно таращит на него глаза.

— Трейс? При чём здесь Трейс? Почему это он «должен знать»?

— Неважно почему, просто он знает и всё. Мне надо потолковать с ним.

Хэйден качает головой.

— Его нет.

— То есть как это нет? Ты что городишь?

— Его со вчера никто не видел. Я думал, ты послал его с каким-то поручением.

— Вот чёрт! — Коннор рубит кулаком в переборку — хлипкий стеклопластик трещит. Значит, Трейс наконец определился, на чью сторону встать. А без него планом побега можно подтереться. Только Трейс умеет пилотировать Дримлайнер.

— Есть ещё кое-что. — Хэйден делает паузу, давая Коннору понять, что выпуск программы «Дурные вести» ещё не окончен. — Во всех трёх сгоревших домах жили расплёты, и все три дома сгорели за сутки до того, как в них должны были наведаться юнокопы-сборщики. Я проверял — детишки значились в нашем списке. И все трое — аистята.

— Ты совсем на хрен мозгами поехал?!

Коннор даже не пытается скрыть свою ярость, влетая в Качалку, где Старки как ни в чём не бывало занимается физической подготовкой.

— Ты о чём?

— О том, чёрт бы тебя подрал!

Остальные ребята бросают свои тренажёры и медленно сжимают вокруг обоих лидеров зловещее кольцо. Только сейчас Коннор замечает, что Старки полностью окружил себя аистятами. В Качалке нет ни единого человека, выращенного собственными биологическими родителями.

— И много вас было с ним на операциях? — допытывается Коннор. — Много среди вас таких же идиотов, как ваш начальничек?!

— Дай-ка я тебе кое-что покажу, Коннор. — Старки неторопливо направляется к мальчику, сидящему на боковой скамье; лицо парнишки перекошено от злобы и страха. — Вот, познакомься с Гарретом Парксом — самым свеженьким членом «Клуба аистят». Мы освободили его прошлой ночью.

Коннор окидывает мальчишку взглядом с ног до головы. У новенького подбит глаз и распухла губа. Должно быть, «освободители» особо не церемонились.

— Они сожгли твой дом. Ты знаешь об этом? — спрашивает его Коннор.

Парнишка боится взглянуть ему в глаза.

— Ну знаю...

— Он знает также, — вмешивается Старки, — что его так называемые родители собирались отдать его на расплетение. Мы его спасли и послали предупреждение другим, чтобы неповадно было.

— Да уж, послали так послали! Юнокопов вы послали! На нас! Вы им дали чёткий сигнал, что пора с нами расправиться. Вы не спасли этого парня, вы его угробили. Вы угробили всех нас! Неужели ты действительно считаешь, что мы можем жечь их дома, а они сложат лапки и станут это терпеть?!

Старки скрещивает руки на груди.

— Пусть только попробуют сунуться! У нас есть оружие. Мы всех пощёлкаем!

— И надолго нас, по-твоему, хватит? На час? На два? Сколько бы у нас ни было оружия, у них его больше, и они будут лезть и лезть, как тараканы, пока не убьют или не повяжут нас всех!

Наконец-то на лице Старки мелькает тень неуверенности.

— Да ты просто трус! — орёт Бэм, сверля Коннора пылающим взглядом, в точности так же, как в тот день, когда он выгнал её пинком под зад из продуктовой кладовой.

— Ага, точно, трус, — подхватывают остальные.

Услышав согласный хор единомышленников, Старки снова преисполняется наглости и хоронит возникшие было сомнения под крепкой бронёй своей слепой самоуверенности.

— Я здесь уже достаточно долго, чтобы сделать собственные выводы, — цедит он. — И знаешь, к чему я пришёл? Что ты всего лишь нянька для сосунков. Нам нужен не такой лидер. Нам нужен кто-то, кто не побоялся бы вывести нас на баррикады! Я давал тебе возможность уйти самому, но ты этого не сделал. Ты не оставил мне иного выбора. Теперь я должен убрать тебя.

— А вот хрен тебе!

На их стороне численный перевес. Тесный круг ближайших сторонников Старки наступает на Коннора, но... Старки здесь не единственный, у кого в рукаве спрятан козырный туз. Внезапно в салон врывается полдюжины ребят с Хэйденом во главе — они ждали снаружи — и, не теряя времени, палят из транк-пистолетов во всех аистят, попадающихся на пути, пока половина соратников Старки не валится на пол, а остальные не складывают оружие.