— Надо быть полным дураком, чтобы истечь кровью и умереть только из-за того, что дуешься на весь свет.

— Я не истекаю кровью!

— Истекаешь, истекаешь. Дай я займусь хотя бы самыми неприятными ушибами. Хочешь верь, хочешь нет, но на Кладбище я была главным врачом. У нас там вечно кто-нибудь ходил с разбитым лбом, а то и ещё что похуже.

Кэм открывает дверь шире и впускает гостью внутрь, затем садится у письменного стола и подставляет Рисе щёку для дезинфекции. Она велит ему снять изодранную рубашку и принимается промывать спиртом раны на спине. Жжёт ужасно, но Кэм выносит боль не дрогнув, без единого звука.

— Тебе повезло, — говорит Риса. — Ты здорово ободрался, но зашивать ничего не придётся. Да и ни один из твоих швов не разошёлся.

— Уверен, Робертиному счастью не будет конца.

— Роберта может проваливать ко всем чертям.

На этот раз Кэм с ней абсолютно согласен.

Риса осматривает его колено и сообщает: хочет он того или нет, а колено придётся исследовать на рентгене. Когда девушка заканчивает возиться с его ранами, Кэм пристально всматривается в её лицо. Если она по-прежнему сердится на него, то ничем этого не выказывает.

— Прости меня, — говорит он. — Не знаю, что на меня нашло. Глупо получилось.

— Людям свойственно делать глупости, — замечает она.

Кэм нежно касается пальцами её лица. И пусть она даст ему за это пощёчину. Пусть хоть руку оторвёт, ему без разницы.

Но ничего такого не случается.

— Давай-ка, — говорит Риса, — помогу тебе дойти до кровати. Ты должен отдохнуть.

Он встаёт, но неосторожно опирается всей тяжестью на ногу с повреждённым коленом и едва не падает. Риса подхватывает его, подставляет своё плечо, как он когда-то подставлял ей своё в тот день, когда она в первый раз встала на ноги. Девушка помогает ему добраться до кровати, и когда он падает на постель, она не успевает убрать руку, которой поддерживает его, и падает вместе с ним.

— Прости.

— Да хватит тебе извиняться по всякому поводу, — ворчит она. — Прибереги свои «прости» для случаев, когда облажаешься похуже.

Они лежат рядом на его кровати; его спина ноет ещё больше оттого, что теперь она прижата к одеялу. Риса могла бы встать, но вместо этого она придвигается к нему чуть ближе и проводит кончиками пальцев по царапине на его груди — проверяет, не нужно ли наложить повязку. Нет, не нужно.

— Ну ты и урод, Камю Компри. Как я смогла к этому привыкнуть — ума не приложу. И тем не менее, привыкла.

— Но тебе по-прежнему хотелось бы, чтобы меня не было, правда?

— Мало ли чего бы мне хотелось. Ты есть, ты здесь, и я тоже здесь, с тобой. — Секунду помолчав, она добавляет: — И я ненавижу тебя только по временам.

— А между этими временами?

Она склоняется над ним, на миг призадумывается, а потом целует его. Это лишь лёгкий поцелуй, но всё же не совсем только чмок.

— А между ними — нет, — говорит она, перекатывается на спину и остаётся лежать рядом с ним. — Но не обольщайся слишком, Кэм, — предупреждает она. — Я не смогу стать для тебя тем, кем бы тебе хотелось.

— Мало ли чего бы мне хотелось, — вздыхает он. — Разве кто-нибудь утверждает, что я могу получить всё?

— Но ты ведь любимый избалованный сыночек Роберты! Ты всегда получаешь всё, чего только ни пожелает твоё сплетённое сердце.

Кэм приподнимается и садится, чтобы видеть лицо Рисы.

— Так перевоспитай меня. Научи быть терпеливым. Покажи мне, что есть на свете вещи, которых стоит ждать!

— И есть вещи, которые, возможно, никогда не станут твоими?

Он тщательно обдумывает ответ.

— Этому я тоже постараюсь научиться, если ты станешь меня учить. Но то, чего я хочу больше всего, думаю, мне всё же доступно.

— И что же это такое?

Он берёт её руку в свою.

— Вот это самое мгновение, прямо сейчас. Переживать его бесконечно. Если этот миг — мой, остальное не имеет значения.

Риса тоже садится и высвобождает свою руку, но лишь затем чтобы провести ею по его волосам. Наверно, проверяет, нет ли ран у него на голове. Или?..

— Если ты вправду хочешь этого больше всего на свете, — тихо говорит она, — то, может, ты это получишь. Может, мы оба получим то, чего хотим.

Кэм улыбается.

— Это было бы чудесно.

И впервые с момента сплетения на его глазах выступают слёзы — целиком и полностью его собственные, ничьи больше. Он это точно знает.

Лев просыпается, оттого что в лицо ему хлещет ледяная вода. Поначалу он думает, что это дождь. Вроде бы ожидался торнадо... Может, на него свалилось дерево? Надо встать. Бежать. Бежать...

Но дождь и буря ни при чём. Он вообще не на открытом воздухе. В глазах всё расплывается, но ему удаётся разглядеть, что он в какой-то комнате — вон видна загаженная стенка. Нет, не стенка, потолок. Потолок с влажными потёками. Он лежит на кровати. Его руки стянуты за головой. Привязаны к спинке кровати. Во рту вкус, как будто он аккумуляторной кислоты насосался, в воздухе — запах плесени, а в голове кувалда — бум, бум, бум... Вспомнил! Он был в фургоне с Мираколиной. По крыше грохотал град. Их транкировали...

— Очухался? — слышен голос Нельсона. Точно, так зовут этого типа, Лев вспомнил. Нельсон. Офицер Нельсон. Лев никогда не видел лица этого человека, но его имя постоянно звучало во всех выпусках новостей — пожалуй, не реже, чем имя самого Лева. Что-то он теперь не сильно похож на юнокопа, этот Нельсон.

— Уж извини, что пришлось тебя водичкой побрызгать. Я бы с удовольствием заказал «побудку по телефону», вот только обслуживание в номерах тут плоховатое.

На соседней койке лежит Мираколина, она всё ещё в забытьи. Руки девочки, так же как и у Лева, привязаны к спинке кровати пластиковым шнуром.

Лев закашливается. Нельсон сидит в нескольких шагах от него — нога на ногу, в руках транк-пистолет.

— А знаешь, я ведь ошивался вокруг замка Кавено несколько дней. Нюхом чуял: есть, есть там что-то эдакое! Всё указывало на то, что где-то поблизости расплётское убежище, но никто толком не мог ничего сказать. А у Кавено вдруг оказались ворота с охраной! В покинутой усадьбе — охрана? Значит, не такая уж она покинутая. А все эти камеры наблюдения по последнему слову техники, развешанные на деревьях вокруг? Я и не знал, что у Сопротивления есть деньжата на такое оборудование!

Лев молчит, но Нельсону, кажется, это до фонаря. Ему, похоже, достаточно и того, что у него есть слушатель, который к тому же не может никуда убежать.