— Может, с твоей мамочкой что-то случилось? — пытала Грейси Кавеха. Она даже погладила жирные волосы типчика. — Или с твоим папочкой? Давай я тебе принесу чашечку чая, а, Кавех? Может, у тебя голова болит? Или животик?

«Вот и хорошо, — подумал Тим. — Грейси теперь есть о ком позаботиться». Собственные проблемы сестры были забыты, она принялась играть в сиделку. Тим оставил её рюкзак у двери гостиной, а сам вышел через другую дверь комнаты в маленький квадратный холл, откуда наверх шла неровная лестница.

Его ноутбук обычно стоял на рахитичном столе у окна в его спальне, а само это окно выходило на сад перед домом и на деревенский луг за ним.

Уже почти стемнело, и дождь начинал лить не шутя. Поднялся ветер, сбивавший листья с клёнов за садовыми скамьями, листья неслись на улицу… На террасах домов за лугом горел свет. Горел он в ветхом коттедже, где жил вместе со своим сыном Джордж Коули; Тим заметил движение за тонкими занавесками. Он мгновение-другое наблюдал — да, там были мужчина и его сын, и выглядело это так, словно они разговаривали, но Тим знал, что там на самом деле происходит, и отвернулся к компьютеру.

Включив ноутбук, он подождал, пока тот загрузится. Компьютер работал здесь еле-еле, как во сне; словно Тим ждал, пока замёрзнет вода в чашке. Он слышал доносившийся снизу голос Грейси, потом включился стереопроигрыватель. Наверное, сестра решила, что музыка поднимет настроение Кавеху. Но Тиму музыка почему-то показалась ужасно гомосексуальной.

Наконец-то… Он открыл электронную почту и проверил, есть ли письма. И нашёл то, чего в особенности ждал. Тима беспокоило то, как будут развиваться события, но он не мог узнать об этом из материнского компьютера. Просто не мог.

И вот от «Той-фор-ю» пришло наконец предложение, на которое Тим рассчитывал. Он прочитал его и немного подумал. Он ведь ожидал и сам кое-что получить в ответ… И потому Тим быстро набрал сообщение, которое ему хотелось отослать уже много недель, всё то время, пока он общался с «Той-фор-ю».

«Да, но, если я это сделаю, мне нужно кое-что взамен».

Тим отправил письмо и невольно улыбнулся. Он точно знал, что именно хочет получить за ту услугу, которой ждали от него.

Ян Крессуэлл успел взять себя в руки задолго до того, как добрался до озера, поскольку ехать до берега было добрых двадцать пять минут. Но теперь ему только сильнее требовалась разрядка. Его скрытые чувства не изменились, и главным из них было чувство предательства.

Слова Кавеха о том, что они находятся в разном положении, больше его не успокаивали. Поначалу — другое дело. Он был настолько опьянён Кавом, что тот факт, что молодой человек, похоже, сам и не собирается делать того, чего так успешно добился от Яна, просто не фиксировался в его уме. Яну было достаточно и того, что он ушёл из дома вместе с Кавехом Мехраном. Ему было достаточно того, что он бросил жену и детей ради Кавеха — так он твердил себе, — ради Кавеха и ради них обоих, чтобы наконец открыто стать тем, чем он был. Больше никаких тайных побегов в Ланкастер, никаких безымянных вечеринок, никакого безымянного секса, приносившего кратковременное облегчение, больше никаких случайных связей. Он занимался всем этим долгие годы, веря, что таким образом защищает других от того, в чём сам себе слишком поздно признался, когда уже ничего нельзя было изменить, — а теперь он понимал, что был предназначен именно для этого… И именно Кавех открыл ему глаза. Кавех тогда сказал: «Или они, или я», и вошёл в его дом и спросил: «Ты им скажешь или мне сказать?» И Ян, вместо того чтобы поинтересоваться: «Да кто ты такой и какого чёрта ты здесь делаешь?» — вдруг услышал собственный голос, говорящий то, чего требовал от него Кавех… и он ушёл, предоставив Найэм объяснять всё детям, если, конечно, она вообще собиралась что-то объяснять. А теперь он гадал: какого чёрта он тогда думал, и что за безумие на него накатило, и не случилось ли у него тогда настоящего психического расстройства?

Он гадал об этом не потому, что не любил Кавеха Мехрана, — нет, он всё так же желал этого молодого человека, желал с такой силой, что это походило на одержимость. Он гадал потому, что не мог перестать размышлять о том, что именно то мгновение сделало с ними всеми. И ещё он гадал потому, что не мог отделаться от мысли: что это может означать, если Кавех не делает для Яна того же, что сделал Ян ради него?

В глазах Яна заявление Кавеха выглядело куда более простым и не столь разрушительным, как для него, Яна. О, конечно, он понимал, что родители Кавеха — иностранцы, но они ведь были иностранцами только в смысле культурных и религиозных традиций. А жили-то они в Манчестере, и уже более десяти лет, так что вряд ли они дрейфовали в некоем этническом море, совершенно непонятном для них. А Ян с Кавехом жили вместе уже более года, и пора было Каву честно признаться в том, что они значили друг для друга. Тот факт, что Кавех не мог просто принять это и рассказать обо всём родителям… Несправедливость ситуации как бы ставила вокруг Яна ограду.

А он как раз и хотел избавиться от этих рамок. Потому что отлично знал: подобные ограничения приводят в пустоту.

Когда Ян подъехал к Айрелет-холлу, он увидел открытые ворота, что, как правило, означало какого-то визитёра. Но Яну не хотелось видеть кого бы то ни было, и потому он, вместо того чтобы направиться к средневековому зданию, возвышавшемуся над озером, повернул на боковую дорогу, которая шла прямиком к воде и каменному лодочному дому, стоявшему на берегу.

Здесь он держал свою двухвёсельную лодку. Она глубоко погрузилась в воду и стала скользкой, и в неё нелегко было забраться с каменного причала, огибавшего с трёх сторон внутреннюю сторону лодочного дома, — так же трудно, как и выбраться из неё. Сложность усугублялась отсутствием освещения в лодочном доме. Обычно здесь хватало света, падавшего сквозь широкий проём, однако сейчас день подходил к концу, темнело. Но Ян не мог принять это во внимание, потому что ему было просто необходимо очутиться на озере, погрузить вёсла в упругую массу воды, набирая скорость, напрягая мускулы, пока всё тело не обольётся потом и в сознании не останется только одно: ощущение мышечных усилий.

Ян отвязал канат, удерживавший лодку, и подтянул судёнышко поближе к камням. Неподалёку от выхода из лодочного дома три ступеньки спускались к самой воде, но Ян уже знал, что пользоваться ими рискованно. Когда вода в озере поднималась, на ступенях оседали водоросли, но камни никто не чистил уже много лет. Ян мог и сам без труда сделать это, но он вспоминал о ступенях только тогда, когда ему была нужна лодка, а лодка бывала ему нужна только тогда, когда ему действительно было крайне необходимо очутиться в ней как можно скорее.

И этим вечером было так же. Держа в одной руке канат, а другой придерживая борт лодки, он осторожно наклонился, распределяя вес тела так, чтобы не перевернуть судёнышко и не свалиться в воду. Наконец он очутился в лодке. Свернув канат, положил его на корму, поставил ноги в упоры и оттолкнулся от причала. Лодка стояла носом к выходу, так что попасть в озеро было нетрудно.

Дождь, начавшийся ещё тогда, когда Ян ехал к Айрелет-холлу, теперь шёл куда более решительно, и если бы Яну не хотелось избавить тело от напряжения, он бы наверняка повернул обратно. Но дождь был фактором несущественным, к тому же не так уж он казался силён. И к тому же Ян не собирался долго болтаться на озере. Он хотел только немного проплыть на север. И как только он пропотеет как следует, сразу вернётся к причалу.

Он вставил длинные вёсла в треугольные уключины. Уселся поудобнее. Проверил, хорош ли упор ног. И уже через десять секунд был далеко от лодочного дома, направляясь к центру озера.

Оттуда ему был хорошо виден Айрелет-хаус с его башнями, фронтонами, множеством труб, напоминавшими о долгих веках, пролетевших над этим зданием. Из окон эркера гостиной лился свет; он горел и на втором этаже, в спальне владельца здания. С южной стороны виднелись массивные геометрические очертания архитектурного сада; они вырисовывались на фоне вечернего неба, поднимаясь над каменной оградой, окружавшей их, отчасти скрытые самим зданием. Во второй башне свет горел на всех этажах; эта башня была близнецом первой, хотя и выстроена гораздо позже. Самое бесполезное сооружение, какое только видел в своей жизни Ян Крессуэлл.