Дебора продолжила:

— Мы обе хотим ребёнка. Мне ваш муж сказал. Он видел, что я заметила тут у вас один журнал. «Зачатие». — Неважно, что это было ложью. — Я сама его уже сто лет читаю. Ну, если точнее, то пять лет. Именно столько времени мы с Саймоном — это мой муж — предпринимаем такие попытки.

Алатея не произнесла ни слова, но Дебора видела, как она чуть заметно вздрогнула, когда её взгляд устремился к столику с журналами. Дебора гадала, сама ли Алатея убрала тот журнал или это сделал Николас. И ещё ей хотелось бы узнать, тревожился ли он о состоянии ума и тела своей жены, как тревожился из-за неё самой Саймон.

Делая ещё один снимок, Дебора сказала:

— Мы начали с самого простого, я и Саймон, надеясь, что природа сделает своё дело. Потом стали следить за циклом. И вообще за всем — от моей ежедневной температуры до лунных фаз. — Дебора заставила себя хихикнуть. Вообще-то было приятно обсудить с кем-нибудь такие проблемы, но она видела ещё и пользу этого процесса, надеясь на результат в виде какого-нибудь открытия. — Потом мы прошли обследование, чему Саймон совсем не был рад, должна вам сказать. Потом мы бесконечно советовались с кем попало, ходили к специалистам и обсуждали другие возможности стать родителями. — Она опустила фотокамеру, сопровождая свои слова пожатием плеч: — В общем, выяснилось, что я в любом случае не смогу выносить ребёнка. Что-то не так в моём внутреннем строении. И нам следует подумать либо об усыновлении, либо о чём-то ещё. Я бы предпочла суррогатное материнство, но Саймон не приветствует эту идею.

Аргентинка сделала несколько шагов в сторону Деборы, но всё-таки продолжала держаться на расстоянии. Дебора видела, что та слегка побледнела и стала нервно сжимать и разжимать ухоженные пальцы, а глаза её заблестели, наполнившись слезами.

Дебора прекрасно всё поняла — она сама терзалась теми же чувствами уже не один год — и быстро сказала:

— Ох, мне ужасно жаль. Я ведь говорила, я просто видела здесь тот журнал, когда заходила в прошлый раз… И ваш муж сказал, что вы хотите… Он сказал, что вы женаты уже два года, и… Миссис Файрклог, извините, мне очень жаль. Я совсем не хотела вас расстраивать. Пожалуйста, сядьте…

Алатея села, хотя не там, где хотелось бы Деборе. Она выбрала местечко у камина, мягкое сиденье как раз под витражным окном, из которого на её курчавые волосы упал разноцветный свет. Дебора подошла к Алатее, но не слишком близко, продолжая говорить:

— Это очень трудно. Я знаю. Я на самом-то деле потеряла шестерых деток, прежде чем узнала всё о дефектах моего тела. Может быть, когда-нибудь это и сумеют исправить, наука ведь не стоит на месте; вот только, боюсь, к тому времени я буду слишком стара.

По щекам Алатеи поползли слёзы. Она сменила позу, как будто это могло ей помочь, не дать разрыдаться перед посторонним человеком.

Дебора тихо произнесла:

— Мне всегда казалось странным то, что вещи, столь простые для одних женщин, становятся абсолютно невозможными для других.

Она продолжала надеяться, что Алатея хоть как-то откликнется на её слова (не слезами), как-то выразит свои чувства. Но та молчала, и Деборе, наверное, оставалось только одно: признаться в том, почему она так страстно желала иметь ребёнка; а это отчасти было связано с тем, что её муж был физически нетрудоспособным (сам он себя называл калекой), и отчасти с тем, что эта физическая неполноценность отражалась на его мужском самоощущении. Но Дебора не собиралась заходить так далеко в разговоре с Алатеей Файрклог. Она и самой себе с трудом в этом признавалась. Поэтому решила увести разговор в другую сторону.

— Думаю, эта комната куда лучше подходит для интервью, чем то, что я видела снаружи. И то место, где вы сейчас сидите, просто великолепно в смысле освещения. Если не возражаете, я бы сейчас вас сняла для иллюстрации…

— Нет! — пронзительно выкрикнула Алатея, вскакивая.

Дебора от неожиданности шарахнулась назад.

— Но это для…

— Нет! Нет! Скажите, кто вы на самом деле?! — закричала Алатея. — Немедленно скажите, кто вы на самом деле! Скажите, скажите мне!!!

Когда телефон Тима зазвонил, он понадеялся, что это «Той-фор-ю», потому что его уже просто мутило от ожидания. Но это оказалась чёртова дура Манетт. Она вела себя так, словно Тим вообще ничего не сделал. Сказала, что звонит для того, чтобы поговорить о возможном приключении. Она так это и называла — «приключение», — как будто они собирались в Африку или куда-то в этом роде, а не по каким-нибудь проклятым местным пастбищам, где то и дело сталкиваешься с мокрыми туристами из Манчестера. Она бодро сказала:

— Давай запишем дату в наши ежедневники, хорошо? Нам лучше предпринять это путешествие, пока не стало слишком холодно. С дождём-то мы договоримся, но вот если пойдёт снег, дело рухнет. Что скажешь?

Он и сказал:

— Почему бы тебе не оставить меня в покое?

Манетт произнесла только:

— Тим…

И это был тот терпеливый тон, каким взрослые говорят тогда, когда им хочется рявкнуть на малолетку.

Тим продолжил:

— Послушай, брось ты эту затею! Оставь все эти штучки насчёт «заботы обо мне».

— Но я действительно хочу о тебе заботиться. Мы все готовы о тебе заботиться. Я понимаю, Тим, тебе сейчас…

— Хватит с меня этого дерьма! Вас только мой отец беспокоил, и ты что же думаешь, я не знаю почему? Всех только и интересовал этот грязный ублюдок, но он мёртв, и я этому рад, так что оставьте меня в покое!

— Ты так не думаешь.

— Ещё как думаю!

— Нет. Это не так. Ты любил отца. Он причинил тебе боль, но к тебе ведь его поступок не имел отношения. — Манетт выждала, как будто надеялась, что Тим что-то ответит, но он не доставил ей такого удовольствия, не позволил услышать кое-что в его голосе. — Тим, мне очень жаль, что всё так случилось. Но он бы так не поступил, если бы видел другой способ жить как хочется. Ты пока что этого не понимаешь, но ты поймёшь. Правда. Придёт время — и ты поймёшь.

— Да ты вообще не понимаешь, о чём говоришь, чтоб тебя!

— Я знаю, что тебе тяжело, Тим. Да разве может быть иначе? Но твой отец обожал тебя. Мы все тебя любим. Твои родные — все мы — хотим, чтобы ты…

— Заткнись! — заорал Тим. — Оставь меня в покое!

Он отключил телефон. Всё дело было в её голосе, в таком чертовски утешающем, таком материнском тоне. И в том, что она говорила. И в том, что вообще происходило в его жизни.

Тим швырнул телефон на кровать. Всё его тело было напряжено, натянуто, гудело, как высоковольтный провод. Ему необходим был воздух. Тим подошёл к окну своей спальни и распахнул его. Снаружи было чёрт знает как холодно, но кого это волновало?

По другую сторону двора фермы вышли из своего коттеджа Джордж Коули и Дан. Они говорили о чём-то, склонив друг к другу головы с таким видом, словно обсуждали нечто чрезвычайно важное. Потом подошли к той развалине, которую Джордж называл своей машиной: это был древний «Лендровер», весь заляпанный грязью, а заодно и овечьим дерьмом, сплошь облепившим покрышки.

Джордж открыл дверцу с водительской стороны и ввалился внутрь, но Даниэль не стал обходить машину и садиться в неё. Вместо того он присел на корточки и сосредоточился на педалях и ногах своего отца. Джордж продолжал что-то говорить, нажимая при этом на педали. Раз, другой… Потом вышел из машины, и Дан сел на его место. И тоже стал точно так же нажимать на педали, а Джордж кивал, размахивал руками и снова кивал.

Потом Дан запустил мотор, а его отец всё продолжал говорить. Джордж захлопнул дверцу, а Дан опустил стекло. Машина была поставлена так, что её не нужно было разворачивать, и Джордж махнул рукой в сторону треугольного луга. Дан тронул машину с места. Кое-как справляясь со сцеплением, акселератором и тормозами, он дёргал машину, и та моталась из стороны в сторону, словно пьяная. Джордж бежал рядом с автомобилем, как какой-нибудь третьесортный грабитель, пытающийся то ли вытащить водителя наружу и угнать машину, то ли отобрать у него что-то, — он отчаянно кричал и размахивал руками. «Лендровер» рванулся вперёд, обогнав Джорджа, ещё раз дёрнулся в сторону и остановился.