Президент страны призвал парижан веселиться в этом году, несмотря на страх, посеянный террористами, и эпидемию гриппа. Хотя президент сочувственно относился к бедственному положению горожан, все равно на его жизнь было совершено неудавшееся покушение накануне торжественного открытия Всемирной выставки. [6]

Я пытаюсь лучше разглядеть человека в черном, неотступно следуя за ним в толпе веселящихся людей. В его очках с золотой оправой красноватый отблеск. Не помню, чтобы очки немецкого врача поблескивали каким-то цветом. И его густые волосы более взъерошенные и борода длиннее, чем я себе представляла.

Все-таки мне кажется, это он. Или я вижу то, что мне хочется видеть? В конце концов, мужчины везде и всюду любят носить бороду и усы. Бросается в глаза одна существенное деталь в его наружности: у него на шее красный шарф, отличительный признак радикала и революционера.

В связи с шарфом возникает вопрос: если он пытается скрыть свою личность, зачем привлекать внимание к себе тем, что ассоциирует его с радикалами? Ответ, конечно, прост: это Монмартр, а не Нью-Йорк. Надеть что-либо красное — на Холме это показатель определенного стиля одежды, как носить часы на золотой цепочке на Уолл-стрит.

Он останавливается и оборачивается, словно ищет кого-то. Чтобы не встретиться с ним глазами, делаю вид, будто слушаю одетую в лохмотья девушку, которая с кошкой на руках поет грустную песню о жизни на улице.

Я имела возможность стать его очередной жертвой, но моя смелость улетучилась. Приходится убеждать себя, что я проделала весь этот путь не для того, чтобы праздновать труса. Собравшись с духом, с улыбкой шлюхи на губах поворачиваюсь в его сторону, но он уже ушел. Девушка, певшая грустную песню, обращается ко мне, когда я собираюсь ринуться за ним в погоню.

— Вот. — Она достает из шляпки собранные ею жалкие гроши. — Возьмите это и не торгуйте собой сегодня ночью.

Я признательно улыбаюсь и убегаю, согретая ее благотворительным жестом. Убеждена, что люди, пережившие невзгоды и лишения, с большей охотой делятся тем немногим, что у них есть, чем те, кто живет в достатке.

Увертываясь от мушкетеров в ярких красных камзолах и шляпах с перьями, я не спускаю глаз с человека в черном. Какое странное место для слежки за убийцей среди мирского и гротескового: здесь Сократ с кубком болиголова, обезглавленная Мария Антуанетта под руку с палачом в черной маске, несущим ее голову, держащиеся за руки Элоиза и Абеляр, на шее которого на веревке болтаются два шара. Моя воспитанность не позволяет предаваться размышлениям о символизме этих шаров.

Какой-то пьяный, одетый как елизаветинский аристократ, лезет ко мне обниматься, и я бью его по рукам. Женщина не крепкого телосложения, но выросшая в небольшом городишке в компании шести братьев, я научилась давать отпор приставалам.

— Шлюха. — Произношение выдает англичанина.

Я быстро отхожу в сторону от болвана, скрывая веером довольную улыбку. В моем родном городе за такое обращение с женщиной его бы отделали за милую душу. Но в эту ночь в Париже оскорбление не задевает меня, потому как я испытываю удовлетворение, что мой маскарад удался.

Справа от меня раздаются крики, и бутылка шампанского летит в запряженную четверкой лошадей повозку, въезжающую на площадь. Стоящие на ней мужчины и женщины кричат:

— Мы требуем хлеба! Мы требуем свободы! Смерть тем, кто отказывает в этом народу!

У них красные шарфы радикалов. Судя по бранным выкрикам, раздающимся в ответ из толпы, это анархисты, которые подстрекают к насилию ради лучшей жизни.

Эти призывы всколыхнули воспоминания. Годы моей юности были отмечены забастовками, увольнениями рабочих и расправами над ними. Мне не хочется думать о том, что ждет семьи, когда закрываются заводы и рабочие оказываются на улице. Потеря работы чревата одним последствием: отчаянием. Голод — нередкое явление.

В эти трудные времена растут ряды анархистов. Их цель — дезорганизовать управление страной посредством террористических актов и убийства государственных деятелей. Они считают, что, если будет нарушено нормальное функционирование органов власти, народ станет управлять в утопическом обществе.

Хотя мои симпатии на стороне рабочих, я не одобряю насилие. И я вижу, что эти анархисты намеренно взывают к не той толпе. Те, кто сейчас веселится, — не выгнанные с заводов рабочие, страдающие от того, что голодают их дети, а буржуа, которые каждый день едят мясо и пьют за столом вино. Радикалы объявились здесь не для просвещения народа, а для того, чтобы сеять смуту.

Отступив назад, чтобы пропустить человека на ходулях, я налетаю на толстого индийского махараджу и роняю веер.

Когда я наклоняюсь, чтобы поднять его, что-то упирается мне в спину.

От неожиданности я застываю на месте. Посторонний предмет отнят, и я распрямляюсь под чей-то хохот.

Прикрыв лицо веером, я оборачиваюсь.

Человек с английским акцентом, назвавший меня шлюхой, ухмыляется. В руке у него трость, которой он ткнул меня в спину. Три его приятеля, все одетые в елизаветинские костюмы, находят эту выходку забавной. С большими животами вся четверка похожа на карикатуры шекспировских актеров.

Во мне кипит злость, и я трясусь как Везувий перед извержением. Будь у меня нож, всадила бы его обидчику в сердце.

— Она должна ублажить всех нас, — говорит один из друзей моего обидчика.

Ублажить всех их! Эта свинья предлагает переспать с ними.

Камзол моего обидчика достает лишь до талии его обтягивающих рейтуз. В нижней части живота бугрится его причинное место. Уставившись на это возвышение, я стараюсь сдержать ярость.

Вдруг между нами встает какая-то женщина и хватает за руку моего противника.

— Милорд, возьмите меня, милорд! — Настоящая проститутка, одна из тех, что давно распростились с невинностью. Она произносит слова по-английски — минимумом этого языка владеет большая часть уличных женщин. Милордом здесь называют любого мужчину с другого берега Ла-Манша.

Мой противник грубо отталкивает ее и подходит ближе ко мне.

— Ты получишь десять франков за нас четверых.

Его друзья разражаются смехом.

Я стою как вкопанная, в полной растерянности. Мне доводилось бывать в разных переделках, я отбивалась от пьяных и опрокидывала столы на сутенеров, но никто не поднимал на меня руку.

Пьяно раскачиваясь из стороны в сторону, как корабль в море, он так близко подходит ко мне, что я чувствую перегар от виски. На мгновение я вижу перед своими глазами жестокого человека, за кого, овдовев, вышла моя мать, за этого вечно пьяного мерзавца, который бил ее и удовлетворял похоть в присутствии нас, детей.

— Ты слышишь? Десять франков за нас четверых.

Его приятели корчатся от смеха.

Черт ткнул меня в бок, и я вплотную подхожу к «милорду», все еще держа перед лицом веер. С дрожью в голосе спрашиваю:

— Вы хотите чего-нибудь погорячее, мсье?

— Да-да! — Он издает стон и причмокивает.

Я брызгаю кислотой из спринцовки ему на выступ ниже толстого живота.

Широко раскрытыми глазами он смотрит на мокрое пятно между ног.

— Сука! — Он бросается на меня, но я отступаю в сторону, и он отлетает от Аттилы, предводителя гуннов. Я увертываюсь и бросаюсь бежать сквозь толпу, слыша его вопли — кислота таки промочила ткань брюк до интимных частей тела. Горничная в гостинице заверила меня, что кислота не вызывает ожогов, но в данный момент я надеюсь, что поджарила ему яичницу.