Я немного подышала сквозь щелочку горьковатым весенним воздухом и пошла одеваться. Натянув джинсы и свитер, я кое-как пригладила волосы и, стараясь не шуметь, направилась к выходу.

Мне не хотелось будить Никиту. Наверное, он вчера поздно вернулся. Знаем мы эти мальчишечьи посиделки. Начнут за искусство, а кончат за баб. Интересное словосочетание: «кончат за баб». Вместо баб, что ли? Ну, так не интересно. И вообще, слово «кончать» мне не нравится.

Я спускалась со ступеней, всерьез подыскивая альтернативу слову «кончать». И это у меня слабо получалось.

— Доброе утро, Машенька! — неожиданно прозвучало откуда-то снизу.

— Доброе утро Антон! — автоматически ответила я. — Но где вы? Я вас не вижу.

— Идите сюда, — сказал Антон и вышел из-за мольберта.

На нем была какая-то немыслимая рубаха и такие же штаны, все перепачканные разноцветными красками.

— Не обращайте на мой внешний вид внимания, — извинился Антон, — это моя рабочая роба. Я не думал, что вы так рано встанете, и решил поработать.

— Можно мне посмотреть? — спросила я.

— Можно, только тут все еще неясно, я сам не знаю, что получится.

Перед Антоном стоял огромный загрунтованный холст с какими-то красными и лиловыми пятнами, разбросанными по всей его поверхности. Присмотревшись, я поняла, что вижу перед собой роскошный сиреневый букет. Почти такой же букет, но гораздо более блеклый, стоял недалеко от холста в сером цинковом ведре. На столике рядом с Антоном возвышался большой синий таз, доверху заваленный разноцветными тюбиками. А на краю стола лежала огромная прямоугольная палитра, на которой большими жирными кучами громоздились краски.

— Как красиво! — ахнула я.

— Правда? — Антон был доволен. — Но лучше отойти подальше и чуть правее, там лучше падает свет.

Я встала в то место, которое мне указал Антон, и снова стала разглядывать картину. Она явно была не закончена. Но в этом была ее особая прелесть. Тяжелые спелые гроздья сирени напоминали на полотне виноград. Мазки плотные, четкие, крупные. Все мощно, яростно, энергично и как-то отчетливо по-мужски.

Я молча смотрела на картину, Антон так же молча возился с красками. Я перевела взгляд на противоположную стену и принялась изучать другие холсты, которые не успела как следует увидеть вчера.

Всюду была весна. Знакомые подмосковные пейзажи поражали несвойственным им буйством красок. Сиреневый снег, фиолетовые ели, оранжевый ручей. Март яркостью красок напоминал венецианский маскарад, а апрель перемещался на карнавал в Бразилию. Все пело, плясало, кричало и упивалось жизнью и любовью.

— Я скоро закончу, и будем пить чай, — сказал Антон, орошая палитру водой из брызгалки.

— А который час? — спохватилась я. — Может быть, разбудить Никиту?

— Рано еще, пусть поспит, — ответил Антон. — Я, Машенька, счастливый, часов не наблюдаю и их в доме не держу. Но мой многолетний опыт мне подсказывает, что нет еще и семи.

— Что вы говорите? — удивилась я. — А мне казалось, что сейчас не меньше десяти. Я в городе в выходные никогда раньше десяти не встаю.

— То в городе, а мы сейчас почти в деревне. Тут совсем другое дело. Другой воздух, другая вода, другой климат, если хотите… Природа как будто сама будит вас рано. Вставай! Смотри! Радуйся! Это сама жизнь и сама любовь.

— Антон, а вы стихов не пишете? — спросила я.

— С чего вы взяли, Машенька?

— Мне так кажется. Вы разговариваете как поэт, на женщин смотрите как поэт, жизнь принимаете как поэт, и даже пишете свои картины как поэт.

— А разве поэт — это не другая профессия? Разве поэты пишут картины?

— Лермонтов писал, и Пушкин… Разве нет?

— Да, конечно, — согласился Антон. — Но живопись в их жизни не была главной. Стихи — они важнее. И это правильно.

— Почему? Разве нельзя сегодня писать картины, а завтра — стихи?

— Нельзя, — твердо сказал Антон. — Нельзя разбрасываться. Нужно быть очень сконцентрированным на деле, которое ты выбрал, чтобы достичь в нем успеха. Хотя нет, не успеха и даже не мастерства, что, впрочем, тоже важно… А чтобы достичь гармонии. Понимаете? Гармонии! Внутренней благодати…

— Неужели это возможно?

— Не знаю. Но я очень в это верю.

— И у вас получается?

— Когда пишу, думаю, что я приближаюсь к этому. Такая, знаете, радость… Ни с чем не сравнимая. А когда не пишу, очень мучаюсь, страдаю, если хотите. Мои краски — они как наркотики, с каждым днем мне надо их больше и больше. Мне кажется, что их все равно не хватит на то, что я замыслил, что бродит в моей голове, вибрирует, рвется наружу…

— Как я вам завидую, Антон, — вздохнула я, — вы так красиво говорите, что хочется вам верить. Но жизнь, она другая…

— Какая другая? В чем?

— Не все могут похвастаться тем, что нашли себя, свое собственное «я» в каком-то деле, правда?

— Правда. Но надо к этому стремиться.

— Но я всего лишь женщина, а у нас, у женщин все по-другому. Я, например, сейчас очень хочу детей. Двух мальчиков и двух девочек… И, быть может, это и будет делом моей жизни?

— Конечно же, Машенька, — заулыбался Антон, — какая же вы умница! У вас с Никитой будут очень красивые дети.

— С Никитой? Вы так думаете? — снова покраснела я.

— Ну, конечно! Я вас почти не знаю, но чувствую вас, понимаю и во всем поддерживаю.

— Рано еще загадывать…

— В самый раз. Зачем тянуть? Он давно один, вы — одна. Женитесь, живите вместе, плодитесь и размножайтесь. А я вам буду крестным дедом.

— Какой вы дед? — засмеялась я. — Мы еще вас женим.

— Ну что вы, Машенька, — отмахнулся Антон, — я столько раз был женат, что устал пальцы на руках загибать.

— О, это я уже от кого-то слышала.

— Правда? И от кого же?

— От Юльки, то есть Юлии Васильевны, моей любимой подруги.

— Она тоже была много раз замужем?

— Напротив. Замужем она не была ни разу.

— Почему? Она что, некрасивая?

— Очень красивая и, кстати, такая же рыжая, как вы.

— Что вы говорите?

— Представьте себе. Просто она какая-то несчастливая, что ли.

— Красивая и несчастливая. Не верю!

— Почему? Не родись красивой, а родись счастливой. Закон жизни…

— Это не закон жизни, а ее парадокс. Если женщина несет в жизнь красоту, то жизнь за это должна одаривать ее любовью.

— А она и одаривала ее любовью, только Юлька этого не понимала.

— Она что, никогда не любила?

— Представьте себе, никогда.

— Бедная, — расстроился Антон.

— Она не бедная, — возразила я, — у нее все есть и много еще чего будет.

— Я не в этом смысле, — пояснил Антон. — Любовь, может быть, и не всегда приносит счастье. Но она, как ребенок, должна быть. Как без нее? Вроде бы ты и не жил вовсе и ничего после себя не оставил.

— Но Юлька не виновата. Просто не встретила еще никого, достойного ее любви.

— Это неправильно, — возразил Антон, — так нельзя. Это гордыня.

— Почему? — удивилась я.

— Человек, таким, каким его создал Бог, должен быть открыт для любой любви. Почему, вы думаете, говорят, что любовь — слепа? Она не слепая, она зрячая, она все видит, все понимает, все чувствует. Только живет она на белом свете не благодаря, а вопреки.

— По-вашему, получается, прощать и любить — это одно и то же?

— Понимать и любить — это одно и то же. А прощать? Не знаю, не думаю.

— Значит, вы согласны со мной, — не унималась я, — прощать нельзя даже любимому человеку?

— Смотря что прощать.

— Измену, например.

— Какую измену?

— Обыкновенную. Разве они бывают разные?

— Измена, она и в Африке измена, — улыбнулся Антон, — но я бы остерегся давать советы. У всех все по-разному…

— Вы рассуждаете как мужчина.

— Я рассуждаю как человек.

— И я человек, — сказала я, и голос мой предательски дрогнул, — и разве можно со мной так, не по-человечески?

— Вы так говорите, Машенька, как будто вы уже прошли через это.

— Да, прошла, — коротко ответила я и, подумав, добавила: — и теперь я знаю, как себя вести.