Какая я счастливая, Господи! Мне больше ничего не надо. Просто оставь все так, как есть. И больше ничего не трогай, не поправляй, не делай, не старайся.

За окном дождь стучит барабанными палками по карнизу. Я подхожу к окну, раскрываю его, и вся как есть, голая, высовываюсь по пояс наружу. Внизу единственный во всем районе каштан зажег свои белые свечи.

Я смотрю на небо, по нему медленно плывут серые облака. Капли дождя путаются в моих волосах и стекают на плечи.

Сзади кто-то большой и горячий накрыл меня своим телом.

— Почему ты не спишь? — спросил Никита.

— Не хочется, — ответила я, не оборачиваясь. — А почему ты не спишь?

— Потому что хочется, — сказал он, сильнее вдавливаясь в меня.

В висках забили отбойные молотки, не заглушая, а попадая в такт барабанной дроби дождя. Когда-нибудь сломаю палки я этому джазмену.

Это была последняя мысль, за которую я держалась, пока перед глазами не поплыли ослепительные золотые круги.

Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап…

Если он меня бросит, я умру. Потому, что не будет смысла жить. Совсем никакого смысла.

Я стояла у двери в ванную и смотрела, как Никита бреется. Он поймал мой взгляд в зеркале и тут же скорчил страшную рожу. Я подошла ближе, обняла его за талию и прижалась щекой к его спине.

— Что с тобой? — спросил Никита, не отрываясь от зеркала.

Я ему ничего не ответила, но если бы он сейчас увидел мое лицо, то, наверное, очень бы удивился.

Так выглядит счастье. А я его воплощение. Я его единственный проводник в этот жестокий мир. Без меня бы оно заблудилось, загнулось и сдохло с голоду. А тут я. Как свет в конце тоннеля. Здравствуй, счастье! Ты так долго блуждало по земле в поисках меня, и вот наконец это случилось. Невозможное произошло. Легендарная встреча. Где-то на Эльбе, в шесть часов вечера после войны. И сразу праздничный салют, ананасы в шампанском, мороженое из сирени, финальная соловьиная песнь. И если я сейчас оторвусь от этой спины, то все сразу и кончится.

Потому что счастье не может быть долгим. Каких-нибудь несколько мгновений — и все. Осталось лишь в воспоминаньях. Так остановитесь же, мгновенья! Не будьте гадами.

А они никуда и не спешат. Никита все еще бреется, а моя душа греется в лучах своего собственного счастья.

— Чего б пожрать? — произнес виновник торжества, слабо пошевелив крыльями.

Я опустилась на землю и поняла, что это были совсем не крылья, а всего лишь горячие Никитины лопатки. Я испугалась за счастье, но оно, встревоженное его голосом, только вздрогнуло, чихнуло тихо, но не пропало.

Счастливая Маша сказала «угу» и пошла на кухню — искать холодильник. Холодильник нашелся довольно быстро. Он, как ни странно, стоял на своем прежнем месте и по-прежнему был пуст. Пуст не настолько, чтоб уж совсем, но дежурный набор продуктов совершенно не соответствовал важности переживаемых мгновений.

Счастливый человек становится человеком творческим. И за каких-то пять минут я придумала и воплотила в жизнь новый проект. Вместо банальной яичницы соорудила сложный омлет. С шампиньонами, креветками, сыром и сгущенным молоком.

Никита вышел из ванной, распространяя по кухне арбузный запах моего «Кензо».

— Ничего, что я… — начал извиняться он, потирая свою тщательно подправленную бороду.

— Очень даже хорошо, — перебила я, — будешь нюхать себя, а вспоминать меня.

— Ты так говоришь — «вспоминать», как будто мы собираемся надолго проститься.

— А что для тебя значит «надолго»? — поинтересовалась я.

— Ну, на неделю, на две. — Никита придвинул к себе поближе тарелку и стал с опаской рассматривать ее содержимое.

— И ты смог бы прожить без меня две недели? — совершенно искренне удивилась я.

— Ну, скажем, если очень захотеть, то можно и больше, — ответил он, накручивая на вилку расплавившийся в омлете сыр.

Счастье надуло губы и отвернулось к окну.

— А почему омлет сладкий? — спросил Никита.

— Тайская кухня. — Я неопределенно дернула плечом, продолжая наблюдать за крупными каплями дождя, которые торили длинные извилистые тропинки на немытом с осени стекле.

Как слезы, подумала я. Слезы счастья или слезы обиды?

— Очень вкусно. — Никита снова стоял за моей спиной и, обняв меня за талию, дышал мне куда-то в ухо.

— Не пропадай, пожалуйста, так надолго, — попросила его я.

— Да куда я от тебя денусь? — прошептал Никита, и я услышала, как его сердце переместилось в мою ушную раковину.

Если сейчас повторится все то, что было полчаса назад, то я уж точно опоздаю на работу. При одной только мысли о работе мое раздвоение личности резко закончилось. Я перестала быть счастьем, счастье перестало быть мной.

Я молча выкрутилась из Никитиных объятий и принялась собирать со стола.

— Оставь все, я сам, — сказал Никита, наблюдая за мелкой тряской моих пальцев.

Счастье кончилось, а желание еще нет. Я, покачиваясь, вышла из кухни и закрыла за собой дверь.

И все-таки дело не в работе. Счастье сдохло чуть раньше, тогда, когда Никита обмолвился, что сможет прожить без меня две недели.

А я сколько без него смогу прожить?

И день уже проживала без него, и два, и даже три. А хорошо ли тебе было, девица? Хорошо ли, красавица? Хреново, дедушка. Хреново, Морозушко.

Вся жизнь между полюсом и экватором, то холод, то жар.

Я качалась на одной ноге, пытаясь второй попасть в джинсы.

— Маша, я ушел, — послышался из прихожей Никитин голос.

— А поцеловать? — тихо напомнила я.

Ответом мне было молчанье.

Я вышла из комнаты и прошла на кухню.

Посуда была вымыта, со стола все убрано, и на фоне старой клетчатой клеенки красовалось сердце, пронзенное стрелой. Теперь понятно, почему этот подлец смылся, как следует не попрощавшись. Когда он трудился над этой композицией, составляя незамысловатый рисунок из кусочков сахара, мое пропавшее счастье уже не подавало признаков жизни.

Распотрошенная сахарница стояла в сторонке в полном недоумении, типа посмотрите, люди добрые, шо же это деется, средь бела дня на глазах у всех тырят самое дорогое. Но наполнить ее вновь и одновременно разрушить такую совершенную красоту у меня не поднялась рука. Так и буду до конца своих дней пить чай в прикуску с Никитиным сердцем.

Я подбежала к окну и стала ждать, когда он покажется из подъезда и сядет в свой «фольксваген». Никита вышел, постоял немного на крыльце, достал сигареты, закурил и направился к машине.

«Никита, посмотри на меня», — мысленно приказала я ему и спряталась за занавеску.

Он остановился, поднял голову вверх и уставился на мои окна.

Я люблю тебя, Никита!

Как хорошо, что я не опоздала. Или как плохо, что я не опоздала? Короче, меня никто не предупредил, и я попала на внеочередное совещание. Вернее, нарвалась. Волнующейся грудью на неглубоко закопанную мину.

Обычно совещания у нас бывают не чаще одного раза в месяц. Но порой на Савву Морозыча нисходит вдохновение, и он среди недели ни с того ни с сего устраивает познавательно-развлекательную разборку наших отнюдь неравнозначных полетов.

— Посмотрим на график, — сурово проговорил Савва и стал медленно разворачивать длинную бумажную простыню, над которой наша бухгалтерия корпела всю предыдущую ночь.

Нельзя сказать, что все присутствующие при этом незабываемом событии чувствовали себя одинаково комфортно. Ира Маленькая нервно комкала в руках тонкий батистовый платочек, Ира Большая с преувеличенным вниманием рассматривала картинки нового английского каталога, главбух Светлана Егоровна что-то быстро дописывала в свой ежедневник, а я просто забилась в самый дальний угол и спряталась за широкой спиной Пети-секретаря. Одна Юлька, сидевшая по правую руку от шефа, рассеяно улыбалась и, казалось, была совершенно спокойна.

Шеф наконец справился с взятыми на себя обязательствами и, вперив очки в свою красиво размалеванную бумажку, еще более угрожающе затих.