Я живу внутри себя и почти не выхожу наружу.

Снаружи — ветер и дождь, внутри меня — тепло и сухо, и нужен ну очень веский повод, чтобы выманить меня на свет божий и заставить общаться с людьми на понятном им языке.

Поэтому люди, меня окружающие, разделились на два слабо противоборствующих лагеря. В одном из них считают, что я очень умная, но в каких-то личных целях притворяюсь дурой, чтобы в нужный момент сгруппироваться, взмыть и отхватить себе кусок побольше. В другом, напротив, думают, что я совсем не притворяюсь и на самом деле являюсь полной идиоткой, которая только молчит и улыбается, а если и попытается в общую беседу предложение вставить, то оно будет состоять максимум из трех слов: подлежащее, сказуемое и междометие.

А все это оттого, что в моей голове мысли, фантазии и сны сплелись в один плотный продолговатый комок и шевелятся там, как змеи, лишая меня возможности отличать их друг от друга. Поэтому я в основном молчу, чтобы не дай бог какой-нибудь непослушный сон (а они у меня, надо заметить, все сплошь шизофренически цветные) не вылез наружу и в очередной раз не скомпрометировал свою благодарную зрительницу.

Но если честно, то в моей немоте есть и свои положительные стороны. Если, скажем, молчать в высоколобой малознакомой компании, то вполне можно и за умную сойти. Молчит — значит, думает. Думает — значит, понимает. Понимает — значит, своя. А все свое принято носить с собой. Грех, как говорится, от такого добра отказываться.

Но этот метод хорош только для первого, ни к чему не обязывающего знакомства. Потом тебя обязательно раскусят и изгонят с позором. Хотя, может, и не изгонят, а оставят, так, на всякий случай, чтоб остальных было с кем сравнивать. И ты становишься своего рода эталоном непробиваемого женского тугодумия, по которому определяют уровень интеллекта вновь прибывших дам.

А чем хорош эталон? Тем, что на его фоне легко можно выделиться. Предположим, стоит он такой никому ненужный на хлипкой полочке под пыльным стеклом, посверкивает ровными скучными гранями и, как всегда, молчит. И, казалось бы, плевать все на него хотели. Но не тут-то было. На самом-то деле начинается целое представление, разворачивается такой, я вам скажу, сюжет, что, мама дорогая, не горюй. На белом знамени моего поражения, как на невинном, от души загрунтованном полотне, любые краски расцветают буйным цветом всем окружающим на радость.

Но что интересно! За долгие годы своих молчаливых наблюдений и тайных, строго законспирированных опытов я пришла к неожиданному и очень важному для себя открытию, что не все то ум, что блестит. И даже напротив — чем ярче, чем крупнее, чем блестящее оратор, тем тоскливее, скуднее и скучнее его ум. При ближайшем рассмотрении обладатель такого внешнего интеллекта оказывается круглым, практически полым внутри пустобрехом, лишь слегка припудренным снаружи тонким слоем сусального золота, легко стирающегося до основания даже не при самом частом употреблении.

На первых порах эта гипотеза вызвала у меня настоящий шок, но, подумав еще немного, я закрепила ее достаточно крепкими доказательствами. Ведь кто ясно излагает? Кто ясно мыслит. А кто ясно мыслит? Тот, кто ни в чем не сомневается. А кто ни в чем не сомневается? Кто ничего не знает! А кто ничего не знает, тот дурак.

Интересно, работает ли это правило в обратном порядке?

Попробуем: кто неясно излагает, тот неясно мыслит, кто неясно мыслит, тот во всем сомневается, кто во всем сомневается, тот многое знает, а кто многое знает, тот очень умный. Что и требовалось доказать.

Я радостно засмеялась и открыла глаза. В полной тишине переполненного в час пик вагона метро мой одинокий смех прозвучал как издевательство. В меня одновременно воткнулось с полдюжины усталых, раздраженных глаз, а мужик, давно дремавший на моем плече, резко дернулся и проснулся.

Сначала я подумала, что хорошо бы от стыда за свое наглое ржание провалиться куда-нибудь сквозь землю, но тут же быстро поняла, что я уже и так там. Поэтому делаю вид, что мне все это нипочем, но чтобы окончательно спастись, я устраиваюсь поудобней и принимаю позу обманчивой безмятежности Джоконды: глаза прищуренные и хитрые, уголки губ приподняты ровно настолько, чтобы лишь обозначить улыбку и поддержать ею выражение глаз, руки, сложенные крест-накрест, покоятся где-то в области паха, грудь еле заметно колышется. Потом окончательно прикрываю веки и переношу себя в далекий плодородный край гор, долин и виноградников. И все! Не трогайте меня, я недоступна. Вокруг страшно и темно, а в моей голове — торжественно и тихо.

Если кто-нибудь новый сядет рядом и присмотрится, то заметит легкое мерцательное сокращение левого века, вызванного не столько интенсивной работой мозга, сколько нервным и бестолковым броуновским движением мыслей.

Что делать с такой мимо проходящему счастью?

На его месте я бы особо не суетилась, обошла бы сторонкой от греха подальше и нашла бы себе другую жертву: попроще, понадежней, поясней. А с этой тихо-задумчивой непонятно что и делать.

Впасть в такой летаргический, ненастоящий сон разной временной продолжительности я могла в любом месте и в любое время суток. Об этом свидетельствовали постоянно заливаемые потолки моих соседей, сковородки, на которых все время что-то подгорало, и особенно — сорочки Бородина, превратившиеся после пытки раскаленным утюгом в обыкновенные половые тряпки.

— Чем меньше мозгов — тем мыслям просторней, — говорил он после очередной протечки, поломки или возгорания.

Я на него не обижалась. На самом деле «мне и мне» и нам обеим вместе порой было так хорошо, что любой третий, каким бы он замечательным ни был, все равно казался лишним до такой степени, что сам находил повод и исчезал с нашего горизонта на долгие годы и многие лета.

Моя подруга Юлька, хоть и недолюбливала Бородина, в смысле моей неполноценности была с ним совершенно солидарна, но в отличие от него, жалела меня чисто по-бабски, хотя периодически не отказывала себе в удовольствии вправить мне мозги, и надо отдать ей должное, это у нее неплохо получалось.

Вот и сегодня она взяла в руки свою маникюрную пилку и, не позаботившись о наркозе, приступила к трепанации моего черепа.

— Заткнись и слушай сюда, — вжик-вжик-вжик, — я не могу говорить о твоем бывшем муже только хорошее, потому что он у нас, слава богу, пока еще не покойник. Но и совсем не говорить о нем мне трудно.

Чпок — и в моей черепушке открылась маленькая потайная дверца.

— Мужики как вид делятся на две основные группы: просто мужики и Мужики с большой буквы.

Юлька засучила рукава и, просунув руку в образовавшееся в моей голове отверстие, стала там что-то мять и утрамбовывать.

— Твой Бородин, надо отдать ему должное, относится ко второй группе, — шмяк-шмяк-шмяк, — жаль только, что буква ему досталась неважнецкая.

— А разве бывают плохие буквы? — заинтересовалась я.

— Да, — продолжала Юлька, — бывают. Тебе достался строгий такой, классический вариант. Твой Бородин — чудак, причем с большой буквы «М».

Больше года прошло, как я рассталась с Бородиным, но все наши с Юлькой разговоры о мужиках заканчивались битвой на Бородинском поле. На этой от души политой кровью почве Юлькино красноречие расцветало буйным цветом, как будто он нас обеих бросил на произвол судьбы. По крайней мере, его незримое присутствие чувствовалось всегда, как будто он никуда не уходил, как будто он был среди нас.

— Юлька, ты не обижайся, — очнулась я, — но сама посуди, о чем бы мы с тобой ни говорили, все заканчивается Бородиным. Как будто он никуда не уходил, как будто он среди нас.

— Ты слышала, что ты сказала? — заржала Юлька. — «Как будто он никуда не уходил…, как будто он среди нас…» Добавь еще «земля пухом…» для полноты картины.

Я не выдержала и рассмеялась вместе с ней.