— Никита, ты с ума сошел, — засмеялась я, — твой букет ни в одну мою вазу не поместится.

— Тогда мы его просто сожрем. Видишь, какой я хозяйственный.

Мы ползали по полу, собирали огурцы и хохотали. Рук не хватало, Никита снял свою куртку, и мы стали складывать огурцы в нее.

— Ну, кажется, все, — сказал он с облегчением, — где крошить прикажете?

— Идем на кухню, — предложила я.

— Кто бы сомневался, — снова засмеялся Никита.

На кухне, к счастью, у меня всегда идеальный порядок. Бабушкина наука не пропала даром. У девушки все должно скрипеть от чистоты — и лицо, и одежда, и посуда. Спасибо, бабуля, за все.

Никита вывалил огурцы в раковину и принялся их мыть.

— А ты чего стоишь, ничего не делаешь? — прикрикнул он. — У тебя яйца хоть есть?

— Хоть есть.

— А кофе?

— И кофе.

— В зернах или растворимый?

— Растворимый, — виновато ответила я.

— Ну, я так и знал. Ничего нельзя доверить.

— Никита, но я не умею варить кофе, у меня из него всегда какая-то бурда получается.

— Ничего, будем жить вместе, я тебя всему научу.

— А мы будем жить вместе?

— А разве нет? — удивился Никита.

Я ничего не ответила и засуетилась.

— Куда эти яйца дурацкие запропастились?

— Дай мне посудину какую-нибудь, чтобы все это дело сложить.

— А цветы ты куда дел? — спросила я.

— Тут они, в раковине лежат.

— Давай их положим на плоское блюдо, зальем красиво водой, и у нас получится заросший желтыми лилиями колхозный пруд.

— Почему колхозный-то, а не дворцовый, например?

— Так ведь огурцы же.

— А-а-а, понятно.

И мы снова засмеялись.

Странное дело, подумала я, мы все время смеемся. Я всегда считала себя довольно скучной особой. Флегмой нераскачанной. А с Никитой мне почти всегда смешно. Нельзя столько смеяться, а то скоро плакать придется. Закон компенсации в действии. Но этот закон работает только на строго отведенной территории, в пределах Российской Федерации и ее бывших колоний. Почему-то Америка, в которой все всегда улыбаются, живет и радуется и процветает всем назло. А может быть, они улыбаются не всегда искренне, больше автоматически, и бед у них не меньше, чем у нас?

Я включила плиту и поставила на нее сковородку.

— А лук у тебя есть? — закончил с огурцами Никита.

— Не знаю, надо посмотреть.

— Какая ты бесхозная.

— Бесхозная — это никому не нужная, что ли?

— Нехозяйственная, я хотел сказать. А как сказал поэт, «домашний уют на кухне куют».

— Я-то думала, совсем в другом месте.

— А про другое место во второй серии. Вторая серия называется «Домашний уют в постели куют».

— А как называется третья серия?

— Поэт пока еще не придумал. Но ковать можно и в машине на заднем сиденье, и в подъезде, прислонившись к батарее, и в чистом поле среди васильков, ну и так далее… Я так думаю.

— И много ты наковал?

— Насчет уюта не знаю. Но сын у меня получился классный. А еще мне дочку надо.

— Зачем?

— Как зачем? — вытаращил глаза Никита. — Чтоб была. И как поется в популярной песне, «и пока силен мой молот — наковальня звонко плачет».

Я нашла лук и протянула его Никите.

— Мне не надо, — отказался он. — Теперь ты его мелко-мелко режешь и кладешь на сковородку.

— Почему я режу, а не ты? Я же уревусь вся, а у меня глаза накрашенные.

— Ладно, так и быть. Тогда ты взбиваешь яйца.

— Как ты угадал? Взбивать яйца — мое любимое занятие.

— Чувствуешь, какая у нас с тобой во всем гармония, — обрадовался Никита, — просто загляденье.

Я взбила яйца и стала смотреть, как Никита режет лук. Все-таки в том, как мужчина это делает, есть что-то завораживающее. Весь процесс приготовления пищи превращается в некий эротический ритуал, необычный, захватывающий и очень красивый. Сильные мужские руки летают над столом, как две большие птицы, и хочется, чтобы это зрелище было бесконечным и ни на минуту не прекращалось. Никита управлялся с ножом как профессиональный повар, и я не могла оторвать от него глаз.

— Ё-ё-ё, — закричал он, — дай скорее полотенце, чтобы смахнуть скупую мужскую слезу.

Я очнулась, схватила полотенце и дала его Никите.

— Что бы я без тебя делал, не представляю, — сказал он и, встав на колени, уткнулся в мой живот.

— Это я не представляю, что бы я без тебя делала.

Я взяла его голову в ладони и тоже опустилась перед ним на колени. Мы стояли так, тесно прижавшись друг к другу. Лук на сковородке предательски шкворчал. Не обращая на него внимания, мы стали быстро и слаженно раздеваться, а потом я опять куда-то провалилась, и опомнилась только тогда, когда над моей головой повисло черное безобразно воняющее облако.

Оказывается, в этот вечер мы должны были пойти в кино. Но кина не получилось, кинщик нас не дождался, а Никита остался у меня до утра.

Чем славится утро? Восходом солнца, заливистой петушиной песней, взрывом будильника, контрастным душем, черным кофе, а для меня еще поиском чего-то важного, которое только еще вчера было тут, а сегодня, как назло, куда-то запропастилось.

Я проснулась на рассвете, не дождавшись звонка будильника, который преданно и верно заменяет мне давно вымерших в громаде нашего спального района петухов. Во времена развитого социализма, помню по детству, граждане отдыхающие, в основном пенсионеры, разводили на балконах всякую живность для прокорма. А может быть, просто для красоты. Особой популярностью пользовались петухи. Утренняя петушиная побудка в те давние времена никого особенно не удивляла и не тревожила. Даже наоборот — привносила пасторально-ностальгическую прелесть в непереносимо скудный урбанистический быт. В нашем доме долгое время проживали два таких бесплатных будильника. Кому они принадлежали и на каких балконах прятались, мне так вычислить и не удалось. Но различать их по голосам не составляло особого труда. У одного был трубный надрывный бас требующего опохмелиться утреннего алкоголика, у другого — ласковый застенчивый тенор незаслуженно оскопленного в глубоком детстве самородка. Первый начинал звонить, второй подхватывал, а заканчивали они вместе дружным и слаженным дуэтом. Я так привыкла к этому раннему ритуалу, что утро, проведенное вне дома, а следовательно, без привычных песен моих любимых петухов, казалось мне неполноценным, а день — прожитым зря.

Через какое-то время алкоголика и тенора сменили другие не менее интересные личности, но первых двух я долго не могла забыть. Петухи приходили в этот мир сами, а уходили из него по чьей-то злой воле. Погибали бедные не своей смертью, цинично ощипанные и сваренные в крутом кипятке до образования прозрачного желтоглазого бульона или зажаренные в духовке до румяной хрустящей корочки.

Только солнце радовало своим жизнеутверждающим постоянством. Каждое утро оно неизменно появлялось в нашей квартире, освещало в первой половине дня большую, выходящую на восток комнату, а вечером, валясь с ног и покачиваясь от усталости, падало за горизонт с темной западной стороны. И даже если день был пасмурным и дождливым, я все равно знала, что солнце есть, его не может не быть, а значит, земля вертится и жизнь идет.

Когда я вышла замуж за Бородина и переехала жить в другой район Москвы, жители которого помешались на околодомных цветниках и петухами уже не увлекались, утро, хоть и не перестало быть моим любимым временем суток, радовало уже меньше, даже несмотря на прелести медового и всех постмедовых месяцев. Однажды в четыре часа утра я проснулась от громкого петушиного крика. Петух орал так, как будто его резали, причем орать он пристроился аккурат в мое ухо. Ничего спросонья не поняв, я вскочила с кровати и присоединила свое меццо-сопрано к его истошному баритону. Не знаю, сколько это продолжалось, но мне казалось, что наше обоюдное верхнее «до», переходящее в нескончаемое «ё-ё-ё», длилось невыносимо долго. Но тут вспыхнул свет, и я увидела Бородина, который держал в руках электронный будильник и судорожно тыкал пальцем в расположенные на нем кнопки. Конечно, я не сразу догадалась, что это будильник. Уже потом, наоравшись вдоволь и избив тапком Бородина, я, наконец, пришла в себя, и тогда он мне рассказал, что это чудо электроники ему привезли из Китая. Бородин давно мечтал меня удивить и порадовать и искал что-либо подобное в Москве и ее окрестностях. Но в лучшем случае попадались только часы с кукушкой или другими неведомыми птицами, голосом и манерами лишь отдаленно напоминающие петухов. А тут такая радость, такая точная копия. Ку-ка-реку! Причем на чисто русском языке. Как было не обмыть такое событие? И Бородин обмывал этого петуха, как родное дитя, до трех часов ночи, пока я одна дома сходила с ума от беспокойства и, все передумав и высушив все слезы, уже представляла себя безутешной вдовой. Ан, нет. Не случилось. Есть справедливость на белом свете. На этот раз она предстала в виде пьяного в «сиську» Бородина в обнимку с электронным петухом.