— Она что, чайники собирает?

— Представь себе. У нее их уже штук тридцать.

— Зачем ей столько?

— Говорит, что у них, у чайников, в отличие от мужиков, всегда стоит.

— Интересный ход мыслей, — сказал Никита и поморщился, как будто ему на вилку попался волос.

Я неожиданно «залилась удушливой волной, едва соприкоснувшись» с его взглядом. Опаньки, изумилась я, вот мы еще как умеем, краснеем, как маленькие девочки, при произнесенной вслух пошлости. Странно, ведь подобные, в сущности, насквозь пошлые разговоры, давно стали нормой моей жизни. Вот и давеча мы обсуждали с Юлькой не только боеспособность одного отдельно взятого экземпляра, но и его калибр.

— Обыкновенный ход мыслей. — Я встала, чтобы он не заметил моего смущения, а заодно и поставила на плиту чайник. — Ну, и как тебе Юлька?

— Интересная особа, — ответил Никита и нахмурился.

— Да? Ты находишь? — ненатурально улыбнулась я.

— Да, нахожу… Но какая-то слишком активная, что ли…

— Она такая. Активная и деловая.

— Ты давно с ней знакома?

— Да, почитай, с самого детства. Мы учились вместе.

— Вы — подруги? — не прекращал допроса Никита.

— Самые что ни на есть близкие, почти сестры.

— Странно.

— Почему странно? — удивилась я.

— Вы такие разные, — как-то уклончиво ответил Никита.

— Вы обо мне говорили?

— Напротив, она и словом о тебе не обмолвилась.

— И это показалось тебе странным?

— Да ерунда все это. Какое нам сейчас до нее дело?

— Действительно, — обрадовалась я, — прошу к столу, яйца вскипели.

Никита открыл вино и разлил его по кофейным чашкам.

— За что будем пить? — спросил он и уставился на меня как экзаменатор на двоечницу.

— За любовь, — неожиданно вырвалось у меня.

— Да, — лаконично согласился Никита, продолжая глядеть мне в глаза.

— Что ты на меня так смотришь?

— Думаю.

— О чем?

— О нас.

— И что ты думаешь о нас, Никита?

— У меня такое чувство, что все, что с нами сейчас происходит, уже было когда-то давно, причем так давно, что мы не помним, наяву это было или во сне. У тебя такое бывает?

— Конечно, бывает, — сказала я. — Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.

— Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?

— Не знаю, не думала об этом.

— А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?

— Не совсем.

— Ну как же! — разгорячился Никита. — Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?

— С трудом.

— Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?

— Да, я понимаю.

— Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.

— Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? — прозрела я.

— Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?

— Это правда?

— Правда, только правда, ничего кроме правды.

— А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?

— Ребенком? — удивился Никита. — Почему?

— Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове…

— А шлепать по попе не хочется?

— Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.

— Слушай! — осенило Никиту. — Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?

— Дурак, — бросила я и стала собирать посуду.

Никита забрал у меня из рук тарелки:

— Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.

— А что еще ты будешь делать?

— Все, что найду нужным.

— Гвозди, что ли, забивать?

— И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.

— Здорово! — обрадовалась я. — А кроме «гладить», что еще я буду делать?

— Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.

— Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.

— Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.

— А ты в церковь ходишь? — зачем-то спросила я.

— Нет.

— А почему?

— Потому что с церковью у меня сложные отношения.

— Как у Льва Толстого?

— Почти, — улыбнулся Никита и задумался. — Понимаешь… Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой… — Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: — Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она — третий лишний.

У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.

Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:

— Ну, все, пошли спать.

В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.

Как страшно жить, думала я на рассвете, когда Никита еще спал.

Мы такие сильные, молодые, продвинутые. Мы такие креативные, позитивные, форматные. Мы такие слабые, беззащитные, беспомощные. Нас можно отловить и замучить поодиночке. Поэтому мы собираемся в стаи на работе, дома, на улице. В ночных клубах, ресторанах, дискотеках. На вокзалах, в аэропортах. В купе, гостиничных номерах, больничных палатах. Мы всюду ищем друг друга, и нигде нет спасенья от нас. Нас так много, что нас не задушишь, не убьешь. Если только подкараулить где-нибудь в темном уголке, накинуть петлю на шею, подтянуть повыше и спросить: «Ну как, дружище, тебе здесь, одному, не страшно?»

Поэтому мы бегаем, трясемся, смотрим по сторонам, ловим посторонние взгляды, ищем в толпе глаза, брови, губы, от которых бы захватило дух, снесло крышу, перевернуло с ног на голову, накрыло горячей волной и не отпускало ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги, коврижки, пряники и пироги с капустой.

Мы просыпаемся, встаем, идем. Пьем кофе, чай, пиво. Едим сыр, масло, яйца. Садимся в автобус, метро, автомобиль. Едем на работу, учебу, в командировку. Все напряжены, насторожены, замучены. В глазах усталость, равнодушие, злость… И откуда ни возьмись — надежда. Когда весна придет? Не знаю. «Пройдут дожди, сойдут снега…»