А всем остальным о таком счастье можно было только мечтать. Или набраться мужества и попробовать полечиться. А лучше поднапрячься и сказку сделать былью! Взять себя в руки — и, несмотря ни на что, грудью на амбразуру! Сердцем на высоковольтные провода. Добрый день! Я могу вам чем-нибудь помочь? Или лучше вы. Помогите мне, пожалуйста! Я хорошая! Я добрая! Я честная! Help me! Плиз! Спасите утопающую, не то мое общение на равных с морожеными рыбами может случиться буквально на днях.

А чтобы это долгожданное событие все же не произошло — если вдруг, то лучше как можно позже, — для этого надо потрудиться, ибо спасение утопающих — наша первейшая задача. Но в начале этого пути надо встать, принять душ, пищу и обязательный товарный вид. В поход — труба зовет. Времени осталось в обрез, а еще хорошо бы заехать в офис, чтобы захватить каталоги и образцы тканей.

Я выскочила на улицу и задохнулась. Нас утро встретило прохладой. Но какой! Ясной, прозрачной, сверкающей. Вполне понятно, что к полудню все это расплавится и потечет. После затяжной, словно осложненной воспалением легких зимы, с ее трескучими звездами и одуревшей наркотической луной, весна не раздражала и даже радовала своей неожиданностью и непредсказуемостью.

Клиент всегда прав, но лучше бы он был мертв. За три проведенные с ним часа я постарела на жизнь. Вредность этого кровососа не запить никаким молоком. Понты на понтах сидят и понтами погоняют. Но ты, дружок, не на ту нарвался. Моего терпенья хватит на троих. Я такая кроткая, я такая молчаливая, такая малоподвижная, смурная. Но, прикинь, мне тебя, такого успешного, такого крутого, такого презрительного, даже жалко немного. Тебе ж, сиротине, некому было объяснить, что если ты общаешься с человеком, который от тебя каким-либо образом зависит, то надо быть с ним хотя бы элементарно вежливым, чтобы не сказать деликатным. Это не моя гордыня и даже не правило хорошего тона. Просто отсутствие твоего плевка в моем колодце — вот главное условие для нашего плодотворного сотрудничества. И не надо растопыривать потные жирные пальцы, мы и не такие видели.

Но все хорошо, что наконец кончается. И я шла по своему любимому Тверскому бульвару в замечательном настроении и расположении духа. Захотелось сесть на высохшую за день лавочку и выкурить свою вторую сигарету. Но все лавочки были заняты влюбленными парами, пенсионерами и алкоголиками. Курить на ходу не хотелось. Еще моя бабушка, заядлая куреманка, бывало говорила: «Деточка, если ты не можешь не курить, то кури, но только не на улице. Курить на улице так же стыдно, как и писать на ней». Родная моя, хорошая, где же найти время, чтобы устроиться в уютном кресле перед камином, размять в тонких пальцах папироску, вставить ее в длинный черепаховый мундштук и с наслажденьем затянуться ароматным дымом полной, трепетной и затянутой в шелка грудью. Наше проклятое поколение зарабатывающих на жизнь женщин носит брюки, курит на ходу, пьет водку и скоро научится справлять нужду под любым кустом или деревом, беря пример с представителей противоположного пола, которые без меры украсили Москву своими сосредоточенными позами писающих мальчиков, держа переполненные пивом пенисы в своих сильно трясущихся руках.

Как же все-таки я устала!

— Деточка, женщина должна работать мало и в охотку. Покойная Лиля Брик не стеснялась называть себя содержанкой и даже гордилась этим. «Володенька, привезите мне из Америки маленький автомобильчик». И привозил, и был счастлив тем, что доставил ей мимолетное удовольствие. Учись, деточка, принимать заботу мужчины как дарованную ему милость.

Бабуля, где бы еще взять этого мужчину?

Зазвонил мобильный.

— Ну, рассказывай! — услышала я радостный Юлькин голос.

— Что рассказывать? — не поняла я.

— Как продвигаются дела на писательском поприще?

— Ты что, с дуба упала? Я и не начинала. И не собираюсь. Я думала, мы просто так.

— Ничего просто так не бывает, садись и пиши.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Вот только все брошу.

— Вот и брось! — заорала Юлька. — Что тебе еще делать? Тетрадь-то хоть купила?

— Слушай, ты на меня не дави, я и без тебя выжатая как лимон.

— Дура, я же тебе помочь хочу. Я еще не знаю, что из этого получится, но попробуй, Мань, хуже не будет. Пора, Мань, выходить уже как-то из этого всего.

— Юль, а я и вышла. У меня все хорошо, Юль.

— Выйти-то ты, может, и вышла, а вот жить все еще никак не начнешь. Тебе надо дело какое-нибудь раскрутить или встряску какую получить в виде нового мужика. А лучше бы то и другое разом.

— Размечталась.

— Ничего не размечталась. Мы для чего живем? Чтобы сказку сделать былью. А мужик — это всегда хорошо, мужик — это сытно. А то, Мань, не знаю как ты, а я что-то стала совсем голодная на почве секса.

— Ну, тут я тебе ничем помочь не могу.

— Мань, а может, лесбинамба было б хорошо?

— Нет, Юль, тут я точно пас.

— Дура! Я же пошутила. Завтра отчитаешься о проведенной работе. Заграница, в лице дедушки Фрейда, нам поможет. Мы не будем ждать милости от природы, мы придем, увидим и победим. Правда, Мань. Я сама еще не понимаю, для чего все это нужно, но чувствую, что тебе это поможет. Так бывает: что-то делаешь и не видишь в этом никакой целесообразности, логики, оснований, а потом вдруг что-то выстреливает в нужном месте и в нужное время, и все становится на свои места. Доверься мне, Мань, я тебя не подведу.

Ничего вроде не сказала, а слезы потекли по моему лицу как угорелые.

— Ты что там ревешь, что ли? А ну кончай быстро. Сегодня у шефа день рождения, он приглашал всех в офис к семи.

— Я устала, Юля, — прошептала я, давя слезы, — никуда я не пойду.

— Ничего не хочу слышать. Чтоб была! А ну, давай хором: «От улыбки станет всем светлей, и слону и даже маленькой улитке…»

Вот так, деточка, дожилась. Так низко ты еще никогда не падала. А может, и падала бы, и падала бы, и падала, да только не ронял никто. А вот теперь осуществились все мечты. Даже самые смелые, в лучших киношных традициях. Изнасилована за гаражами на снегу, только искры из глаз летели. А может, это звезды? Уже ни разобрать, ни вспомнить.

Лежишь на снегу в одних чулках, ноги на ширине плеч, руки в стороны.

Вздохнули поглубже, выдохнули и повторяем за мной: раз, два, три, четыре… шестнадцать, тридцать восемь, one hundred three, двести… Мама! Глаза закрыты, а когда вдруг открываются от особенно резких толчков, чувствуешь, что в ресницах застряли звезды и никак не могут выпутаться. Все-таки звезды. Искры были потом. А когда глаза снова закрываются, звезды начинают таять и ползти по щекам теплыми слезами. А может, это просто снег? Что это вообще было? И было ли это со мной?

Сегодня Савва Морозыч меня не достанет. Сегодня мой день, мой праздник, и я проведу его в ванне. Буду лежать на дне, как морская раковина, опутанная волосами, словно водорослями, и белая пена прибоя будет разбиваться обо все мои выпуклости, заливаться в впуклости и греться там в лучах белых неоновых светильников. Я стану подливать потихоньку горячую воду, пускать пузыри, дремать, нежить тело стройное в утесах, не думая ни о чем. А если думать, то лениво, сквозь сон, перебирая в памяти события вчерашнего дня. И вдруг откуда-то снизу, из паха поднимается резкая горячая волна озноба и тянется к горлу, и я выныриваю из мыльной стоячей воды, как дельфиниха, удивляюсь, радуюсь и тут же снова погружаюсь на дно под тянущей ношей воспоминаний.

Вот досюда помню, а потом не помню ничего, потом снова помню и уже забыть не могу.

Я опоздала. Все уже напились. Но столы еще ломились, а сотрудники прогибались. Савва, заваленный подарками выше крыши, смятый, но довольный, восседал во главе всего и вяло руководил происходящим.