— Так точно, ваше высокосатанинство!

— Допустим, — вздохнул Люцифер. — Эта задача комплексная, многогранная и долговременная. Это вам не танки гонять по Лимитграду в честь полувекового юбилея гитлеровского наступления на Москву. Ваш предшественник был не лишен юмора — сделал попытку создать человека без всяких потребностей, поскольку их невозможно удовлетворить. Иначе говоря, пародию на задумку кремлевской геронтологии о наиболее полном удовлетворении материальных и духовных потребностей советского человека. И что же — Степка Лапшин до сих и мается без потребностей, с запаянным горлом и задним проходом?

— Моя личная недоработка. Но мы используем его в деле создания невыносимых условий существования поэта Ивана Где-то, который был похоронен заживо. По нашим сведениям он встретился на небесах с самим Саваофом, а затем вылез из могилы. Подозреваем, что выполняет спецзадание.

— Ну и Бог с ним, с этим Иваном Где-то. Все это мелко, мой генерал. Мы же с вами договариваемся о чем? О том, что талант — несчастье, честность — порок, а вот пакость — истинная доблесть. Степку Лапшина надо перемонтировать в лимитропа — жадного, завистливого, подлого, готового на все ради достижения своей жлобской цели. Потребности у него ненасытные, в первую очередь алкогольные. Он должен быть суперактивным, заражать других своими моральными уродствами, словно валютная проститутка СПИДом. Ему должна сопутствовать видимость, особо подчеркиваю это, видимость успеха — в противном случае ему никто не будет завидовать и подражать. Желаю успеха.

Изображение Люцифера исчезло.

Великому Дедке надоело лицезреть задумчивую харю Главлукавого и он отключил канал связи.

Само поразительное — Иван Где-то, спрятавшись в глубине парка имени Дзержинского, все это тоже видел. Он сидел на скамейке, потом лег на нее, поджав ноги (у рыцаря революции была настолько холодная голова, что и в парке его имени у поэта зуб на зуб не попадал). Все-таки странно вела себя природа: совсем недавно был август, а уже декабрь, снег и слякоть. Иван Петрович умудрился сгруппироваться, ужаться, чтобы расходовать минимум тепла, и даже уснуть. Тем более что скамейка стояла на чугунной решетке, из которой шло теплое, хотя и зловонное дыхание города.

Совершенно необъяснимым образом он присоединился к каналу связи Великого Дедки и от начала до конца находился с ним в модуле на Грабьлевском шоссе. Модуль-то находился не в особняке, а в самой настоящей пещере под Ворвихой. Дыра в овраге, еще и голые корни деревьев над головой свисали — вот они-то больше всего Ивана Петровича и разочаровали. Он думал, что там конец ХХ века, цивилизация, а в действительности — пещерная изначальность. Должно быть, его двойник также продрог и в поисках тепла нырнул в подвернувшуюся пещеру.

Поэт принял сначала все это за сон. Удивило его, что самый старший черт в докладе самому Сатане упомянул его, Ивана Где-то. Значит, он встречался с самим Саваофом? Выполняет какое-то задание, а Степка Лапшин специализируется на создании ему всевозможных пакостей? Через Варварька?

Изображение на мгновение исчезло, а потом стало еще четче и явственнее. Он увидел себя, прогуливающегося в болотной форме среди чертей-операторов модуля. Когда тройка лохматых приволокла живьем Степку Лапшина, он даже помогал им заталкивать его в прозрачный пенал. Увидев это, самый старший нечистый раскричался, что из Степки получится жаркое — надо душу вкладывать в пенал, а ее у клиента отродясь не было.

— Забыли, что он ни Богу свечка, ни черту кочерга? — орал на них Главлукавый, выскочив из титановой стены. — Подберите ему подходящую душу в аду.

Старший смены позвонил по телефону кремлевской АТС-2 в преисподнюю и передал указание начальника. Адская обслуга, судя по всему, особо не обременяла себя добросовестным исполнением обязанностей, предлагая на выбор души, кипевшие в ближайших котлах. Старший смены включил громкую связь.

— Тута вот Сахаров Андрей Митрич, академик, — предложил какой-то истопник.

— Не академик нужен, не изобретатель водородной бомбы, — проворчал Главлукавый. — А почему он у нас, его же демократы почитают как святого?

— Мандатную комиссию архангела Гавриила еще не прошел, — объяснило начальство из преисподней.

— Пусть пока погреется у нас. Нам попроще чего-нибудь надо.

— Распутин Гришка подойдет?

— Слишком одиозная личность. Войдет в доверие к семье, будет трахать придворных баб. К тому же, мне что-то приставка у этой фамилии уж больно не нравится. Попроще надо — душа для водилы нужна.

— Для руководителя? — переспросили в аду. — Да сколько угодно. У нас начальства навалом. Стало быть, нужны кадры, которые решают все? Вчера поступила душа директора клуба — сгорела в прихватизированной и угнанной военной машине Западной группы войск. Останки еще и не хоронили — вот везунчик…

— Не рассусоливайте. Давайте сюда!

И тут же перед Главлукавым возникла фигура культпросветработника, с которого лентами струилась неостывшая смола. «Суют на выдвижение, а отмыть не смогли как следует», — подумал раздраженно Главлукавый, а поэт к своему ужасу понял, что способен читать и дьявольские мысли.

К этому времени он не спал, а сидел, покрытый инеем из-за городского дыхания города из решетки. Ущипнул, проверяя себя, кожу тыльной стороны левой ладони — болело, значит, не снилось. В парке уже рассвело, и на его дорожках появились желающие убежать от инфаркта. Пробегая мимо, они с презрением или осуждением смотрели на Ивана Петровича, принимая его за бомжа-забулдыгу. Он закрывал и открывал глаза — все равно видел репортаж с Грабьлевского шоссе.

Там душу грешника-угонщика макнули в бочку с растворителем № 666, потом, еще не совсем обсохшую, уложили на операционный стол. Сняли мерки со Степки Лапшина с помощью лазерного копира, изготовили форму, которую закрепили на консоли над операционным столом.

— А что ты считаешь лимитой? — вдруг спросил Главлукавый у старшего смены.

— Лимита всегда толкается, — в свою очередь неожиданно заявил черт с лычками на рогах.

— Как это — толкается?

— Едешь, скажем, в метро. Перед тем, как ты должен стать на эскалатор, тебя обязательно оттолкнет и обгонит какая-то лимита. В вагоне написано, что там места для пассажиров с детьми и стариков, но это неправильно. Там всегда восседает лимита. Надо так и написать: «Места для лимиты». Лимита всегда и везде прет без очереди — ей некогда, она должна объегорить ближнего своего. Одним словом — лимита. Этим все сказано.

— Интересно, — сказал и задумался предводитель нечистой силы. — Лимита — это не история прописки, а образ жизни — если так можно назвать пакостничество, воровство, обман, ложь, предательство, высокомерие и прочие наши прелести, — Главлукавый слово в слово повторил формулировку Вселенского Сатаны — чтоб не обвинили в искривлении генеральной линии?

— Ваша правда на все сто процентов! Даже на тыщу процентов! — воскликнул старший смены. — Вот тот клиент, — он рогами кивнул в сторону одного из пеналов на конвейере, — у своего родственника «мерса» увел! А почему? Потому что все, кто ездил на «Запорожцах», а это почти исключительно лимита, сейчас пересаживается на старые иномарки. Зачем иномарка нужна? Для форсу, чтобы обогнать любого, кто попадется на пути. Лимита не ведает, что такое человеческое достоинство, она полагает, что это как можно больше бабок, покруче тачка, ущемление ближнего своего по принципу: ты умри сегодня, а я — завтра.

— Но мы так и задумывали. Это как раз то, что нам надо.

— Вот именно. Эти пакостные свойства вырабатывались в столице веками. Из дворни жил лучше всех тот слуга, который больше всех угождал барину и ловчее всех обманывал его. Господа в революцию уехали, а дворня осталась. Самые прохиндеистые слуги поперли в большевистские князья. Недаром же они величали друг дружку слугами народа. Так что лимита — не место рождения, а, действительно, образ жизни. Это не народ, а дворня, которая хуже собак-дворняг. Дворня без барина во дворе и без царя в голове. Провинциальная лимита, намылившаяся покорить столицу, еще страшнее и хищнее. Бобдзедун — тому ярчайший пример. Мнит себя уже самодержцем. А сам лакейски, искательно заглядывает в глаза каждому заокеанскому чиновнику, готов бежать и исполнить любое его повеление.