Чтобы после государственного гимна в шесть утра сразу давали балет — такого Декрет Висусальевич Грыбовик отродясь не помнил. Собирался проехаться по полям, проверить, как идет в уезде уборка хлеба, и велел шоферу приехать пораньше. Тот явился, на кухне по радио как раз исполняли гимн. Супруга Кристина Элитовна в такую рань никогда не поднималась, поэтому Декрет Висусальевич пил чай в одиночестве — все шло как всегда своим чередом. И на тебе — «Лебединое озеро». Включил телевизор — на всех каналах шум да рябь. Попытался по радиоприемнику поймать Москву, но ни одна станция не вела передачи на русском языке. Декрет Висусальевич встревожился не на шутку. Надо было ждать до шести утра по московскому времени — ведь, идя навстречу пожеланиям прогрессивно ускоренным шарашенцам, местные власти во главе с самим Грыбовиком решили поместить свой славный город и уезд в другой часовой пояс. Так они оказались в процессе, который, как известно, пошел, на час раньше самой Москвы. И эта передовитость по отношению к столице повернулась вдруг неожиданно неприятной стороной.

Вообще-то большой специалист по балету дрых в спальне, однако будить супругу не решался. Еще не отошел от головомойки, которую устроили ему в губернии за проведение знаменитой балетно-бульдозерной композиции «Наша ода каждому огороду!» Поскольку Кристина Элитовна была художественным руководителем акции, то губернская интеллигенция тут же вспомнила, что ученый совет университета проводил выездное заседание в Шарашенске, на котором она и защитила докторскую диссертацию по лирическому придыханию.

Интеллигенция все еще бурлила, требуя от Высшей аттестационной комиссии лишить Кристину Элитовну докторской степени. Пришлось, чтобы самому удержаться, валить все на лендлорда Ширепшенкина, который был начальником штаба акции и под чьим непосредственным руководством в городе и районе уничтожили все теплицы. Шарашенский прокурор, ТКЗНП, то есть, Тот, Кого Здесь Называют Прокурором, и следователь Чего Изволите, сокращенно ЧеИ, по команде Грыбовика тут же упекли Ширепшенкина за решетку, поддержали иски предприятий и населения о взыскании с виновного нанесенного громадного ущерба.

А тут и «Лебединое озеро». С утра пораньше. Может, это своего рода «Над всей Испанией чистое небо» — условный сигнал? Как ни жаль, а Кристину Элитовну придется будить: вдруг этот балет что-нибудь еще означает? Он уже направился в спальню, как зазвонил телефон — Декрет Висусальевич даже обрадовался, надеясь, что звонят из губернии и что его тут же вооружат генеральной линией.

Но звонил коллега из соседнего уезда. Заходил издалека — какие виды на урожай, хватает ли в деревнях горючего и транспорта. Потом стал упрекать, мол, соседи, а уж и не помнят, когда в гостях друг у друга были.

— Так к губернии ближе — ты, мы к начальству ездим через уезд — твой. А приглашение такое впервые — от тебя. Спасибо, будем иметь в виду, соседушка дорогой, — Грыбовик не очень-то любезно обошелся с хитромудрым коллегой, вздумавшем в седьмом часу утра по межгороду трезвонить о погоде и о видах на урожай. Спросил бы напрямую, почему балет дают в такую рань, так нет, заюлил вокруг да около. Или позвонил бы дежурному в губернию. Видать, побаивается прослыть паникером, политически незрелым.

Супруга, не открывая глаз, перевернулась на другой бок и укрылась одеялом с головой.

— Да проснись же ты, ну! — тормошил ее Декрет Висусальевич.

— Дай поспать, Дека. Пожалуйста, — бормотала она, а потом вдруг вскочила, испуганно спросила: — Что случилось? Война? Кто-то умер?

— Если бы умер, траурную музыку передавали бы. А тут балет!

— Какой балет?

— «Лебединое озеро» с шести утра.

— И поэтому поднял меня с постели?! — возмутилась Кристина Элитовна.

— Так ведь балет вместо последних известий!

— Но меня-то зачем поднял в такую рань, Дека?

Она называла его Дека, когда была недовольна или хотела его позлить. Он тоже терпеть не мог этого прозвища, который расшифровывался как Дом культуры. «Но у тебя голова, Дека, как Дом Советов!» — язвила супруга.

— Да балет же! Спросить хочу: что еще может означать этот чертов балет? Может, намек какой, другой смысл…

— Господи, какой тут может быть намек, какой другой смысл! — продолжала возмущаться супруга.

— Ладно, спи.

— Как же я могу теперь спать?! — воскликнула она и отправилась в ванную комнату.

Декрет Висусальевич впервые за всю долгую номенклатурную жизнь почувствовал себя не в своей тарелке. В его деформированное сознание и такую же эмоционально-чувственную систему пыталась проникнуть элементарнейшая мысль о его праве в подобных ситуациях принимать свое решение, а вместе с мыслью прокрадывалось и чувство собственной ответственности за все, что происходит в уезде. Причем ответственности перед людьми, а не исключительно перед начальством, которое, судя по всему, его покинуло, не вооружило никакими указаниями. Такое чувство он никогда не испытывал — вместо него им руководили страх, боязнь, опасение за то, что не угодишь, не то скажешь, не туда повернешь. Да и ответственности, как таковой, он не ведал, поскольку для предотвращения ее было изобретено так называемое коллективное руководство, наделенное правом коллективной безответственности. Наказания были, но все эти выговоры, обычные и строгие, с занесением и без, с последним предупреждением — также были методом увода номенклатуры от подлинной ответственности перед народом. В действительности же кадр, в личном деле которого не было десятка всевозможных взысканий, в номенклатурной среде не пользовался уважением, а у начальства — доверием.

«Да где же этот Ширепшенкин?!» — с сильнейшим негодованием подумал Грыбовик и тут же вспомнил — в КПЗ. Схватил телефонную трубку, набрал номер ТКЗНП.

— Слушай, все кадры мне пересажаешь — ты! — закричал он. — Ширепшенкина немедленно ко мне. Какой охраны? Куда? В кабинет — ко мне! Ну!

Декрету Висусальевичу показалось, что ТКЗНП на другом конце провода еще раздумывает, поэтому и выдал ему громогласное «Ну!», от которого в уезде все трепетали от страха. После «Ну!», он не сомневался в этом, у прокуроришки искры из подошв посыпались.

— С самого утра нельзя на подчиненных так кричать, — подала голос из ванной комнаты супруга. — Тем более, что с помощью «Лебединого озера», по моему мнению, очень культурные силы знак подают.

— Какой?! — заорал Грыбовик, и хотя тут обошлось без «Ну!», Кристина Элитовна незамедлительно и предусмотрительно плотно захлопнула дверь.

В считанные минуты машина домчала Декрета Висусальевича до местного Белого домика. К нему тут же подбежал, несмотря на свои габариты, начальник милиции, зашептал на ухо новость: в милицию явился, сами знаете кто, приказал подчиняться ему, опечатал комнату с оружием и поставил возле нее своих подколодных с автоматами. «Сказал: «Приказ самой Лубянки», — одними губами прошептал начальник и вытер влажным платком капли пота, обильно выступившие на красном мясистом лице.

— Как быть, Декрет Висусальевич? А тут еще прокурор из-под стражи освобождает подследственных. Что же это такое? — запричитал глава шарашенского органа внутренних дел.

— Что это такое — да? Как это — что это такое? Революция продолжается! — неожиданно ответил он, и ответ ему самому очень понравился.

Так понравился, что вошел в приемную уверенной походкой. Приемная была забита пэрами и всевозможным шарашенским начальством — его все ждали, слушая обращение государственного комитета по чрезвычайному положению.

— А-а, уже передают, — сказал он, и все присутствующие попросту обалдели оттого, что товарищу Грыбовику давно все известно.

Сопровождаемый восхищенными взглядами он прошествовал в кабинет и перед тем, как исчезнуть за массивной дубовой дверью, бросил небрежно помощнице:

— Занят. У меня селекторное совещание.

Эта фраза окончательно сразила шарашенский бомонд, вздымая в их душах священный трепет причастности к самой истории, которая будет твориться всего в нескольких метрах отсюда, за дубовой дверью.