В незлобивых с ехидцей разговорах в очередях в магазины и в автобусах топили люди свою нескладицу. Вот когда все перевалит "через чур" — то и объявится очередная компания "по искоренению пережитков". Тут же и новых бед, повкусней прежних, напе-кут, как непутевая баба, накомкают блинов. Дело-то мужиково не любит, когда к нему на-скоком, силой с шумом прут. Треску и много, будто перепуганный медведь по кустам без разбору чешет от мнимой погони. А как без наскока-то, когда все надо навыказ и поско-рее. Во всем, значит, и во глупости, впереди быть. Знай уж веселись, затягивай на голоса свою "дубинушку" веселая русская душа.

Вот какой частушкой просветили художника смеренные мужички:

Не красно народу жить,

Впору плакать да тужить.

А коль не плакать, не тужить,

Для чего тогда и жить.

Как раз под мотив "дубинушки'' и пропели и растяжной, в ответ на непокойный выспрос самих себя: "как живется?!" Вот так, имеющий уши слышать, да слышит.

2

Дмитрии Данилович эти дни работал в мастерских. С кузнецом вытяќгивал отвалы к плугам и привинчивал их к корпусу. Готовились с Лестеньковым к вспашке на повы-шенных скоростях. Решили опробовать такой плуг на парах. Свое дело, своя и воля.

Тут как раз и подъехал на Побратиме Миша Качагарин. Соскочил с телеги, затру-сил по двору… У Дмитрия Даниловича кольнуло в груди, подумалось об Анне. Но Миша улыбался, прокричал издали о приезде художника, Андрея Семеновича. Парасковья по-слала сказать, объяснил уже подойдя, Миша.

— Тьфу, ты… — Дмитрии Данилович перевел дух. — Напугал-то как.

Положил на остав плуга тяжелый ключ, но тут же опять взял его. Надо закончить начатое. Михаила Ивановича попросил обождать.

Привинтил отвалы и направились в телеге до магазина обеќзлюдевшего в этот час. Водка не продавалась до пяти часов вечера, хлеб распродан с утра, а больше нечем торго-вать. Папиросы покупались не каждый день, мыло, соль — тоже. Покрытые пылью банки рыќбных консервов красовались на полках, создавая видимость изобилия.

Запрет торговать зельем в дневное время был на руку проворным стаќрушкам, большей частью беспенсионеркам. И это выручало не только старушек, но и демиургенов. Люд сам находил, как можно исправить дерќжавную туподумость. Старушки на свои руб-лики, незнамо как и сбереженќные, закупали в урочное время зелье. Их не больно и осуж-дали. Корыќсть невелика, а кормиться-то надо… Гордо обходя сельмаг, к ним и направля-лись униженные и оскорбленные. Запреты на Руси никогда доброго действа не имели. На-род проворней всяких властей. Умелые-то да совестливые не больно и рвутся к ней. Дмитрий Данилоќвич решил по чести, направился в сельмаг. Да старушки и запаќсались-то тем, что подешевле, ядовитым сучком в синих бутылках с лиловой заклепкой.

— Сигарет что ли, Дмитрий Данилович, — встретила его продавщица, вышедшая на крылечко.

— Сигареты, Сонечка, есть. Сын берет и на меня. — Прошли внутрь магазина. — Хри-стом богом буду просить, Сонечка, отпусти две бутылоќчки коньячку, преступи закон, сде-лай добро. Гость приехал, художник наш, уважь, любезная, после пяти уж пригубим… — И слов-то таких сроду не выговаривал, откуда взялись. Вот ведь разные каверзные препоны что делают с человеком. Стыдоба до насмешек, до горя и позора сам себя и доведешь под строгостью демиургенова ока.

Сонечка была тронута. Даже от Тарапуни ласковости такой не слыхала. А тут Дмитрий Данилович. Да и просит-то не бормотуху.

— Да уж вам-то, Дмитрий Данилович, можно довериться. — Соня со своей стороны тоже не прочь нужному человеку одолжение сделать. Преќдлагает вдобавок залежавшееся сухое вино. — Марочное вот, — гоќворит с улыбочкой, — трехлетней выдержки, да в магазине столько же пролежало, и цена не наросла. Мужики-то такое не берут, квас, говоќрят, свой есть.

Доставая коньяк, сказала, что последние четыре бутылки, расхватают водку да оде-колон и этим не побрезгуют.

— Уж забирайте, — предложила. — Гостей-то у вас много, так и не залежится.

Дмитрий Данилович расхвалил Сонечку за проворство и находчивость.

— Только вот, незадача-то какая, Сонечка, денег на все не хватит…

Соня молча записала в тетрадку долг. Вроде и обрадовалась, что Дмитрий Данило-вич будет у нее в маленькой зависимости. Авось и сгодитќся, кто не грешен. — Пьянчуги-то уж до чего дошли, одеколон и лосьон в долг выпрашиќвают. Не напастись… Уж чего бы водкой вдоволь-то не снабжать. Да и здоровье люди бы оберегли. А при запрете всего больше и хочется. — Уложила бутылки в коробку, чтобы скрыть от глаз, перевязала бечевоќчкой. Что тебе в другом столичном магазине.

Дмитрий Данилович вышел из сельмага в добродушном настроении. Будто и вправду в Ленинградском или московском Елисеевском побывал.

— Ну вот и ладно, теперь домой. И спасибо тебе, Михаил Иваныч, что заехал, выру-чил. Миша Качагарин поправил кепку на голове, подстегнул Побратиму теќсемочной во-жжой, матюгнулся красочно…

— А я как увидел, что автобус к деревне завернул, так и подумал об художнике на-шем… Прасковья и говорит: "Съезди к Данилычу". А чего не съездить, не сказать.

Дмитрий Данилович, отвыкнув ездить в телеге, держал коробку на коќленях. Миша Качагарин, вроде и не думающий ни о чем, кроме езды в теќлеге, неожиданно высказал:

— Власть-то, знамо, она строгая, то одно, то другое зарокатают. А житьем вот и пра-вят. Сонечка наша у нас главней. Да и те же старушки, которым она по милости бутылки в запас продает. Ну в гороќдах, там другое что, свое. Властям-то и надо бы душу наставлять к миру, чтобы обманом люд не жил, а они запретами разными всем рты заќконопачивают…

Это, можно сказать, обычные разговоры деревенского люда. Но то, что высказал такое кроткий и покладистый Миша Качагарин, Дмитрия Даниловича как-то насторожи-ло. Беда-то вот и к тихо блаженным в душу прокрадывается.

В избе Поляковых, теперь художника, настежь распахнуты окна. В маќстерской что-то громыхало, слышались голоса Прасковьи Кирилловны и Андрея Семеновича.

— Мухи-то, окаянные, роем летят, да и комары наберутся…

— Вымахаем, вымахаем, Прасковья Кирилловна, как крамолу злостную, — мягко, с растяжкой слов, глуховатым голосом, отвечал художник, заняќтый, видимо, какой-то пере-становкой. — Пускай к нам дух тополиный да черемуховый входит… Божья благодать…

Дмитрий Данилович, оставив на своем крылечка сонечкину коробку, в комбинезо-не, с обтертыми паклей промасленными руками, вошел к худоќжнику в мастерскую.

— А вот и наш герой, — встретил его Андрей Семенович, успевший уже переодеться в свободную толстовку и застиранные брюки в пятнах краски. — Дай-ка на тебя взглянуть, каков ты, хозяин. Новое-то, благое, ныне на челе у человека светится задорным огоньком, — обнялись.

— Наводи-ка порядок, Семеныч, — сказал Дмитрий Данилович, — да и собирайся в баньку. С дороги-то и хорошо. Таи и потолкуем. А то сраќзу и за кисти.

— Мечтал, мечтал о твоей баньке. В квасном пару на кирќпичах погреться. Травкой полынной хворь паразогнать городскую, выќкурить ее из бренного тела.

3

Дмитрий Данилович подошел к мастерской художника со стороны своего проулка, окликнул. Полагая, что Андрей Сеќменович не расслышал голоса, постучал легонько в стекло.

— Идем, коли, Семенович…

— Иду, иду, — послышалось из мастерской.

Через минуту вышел в накинутой на плечи легкой длинной куртке, пижамных брюках, тапочках: на босу ногу с цветным целлофановом мешочком в руке, на котором красовалось сине-зеленое изображение Адќмиралтейства. По прошлогодней тропке напра-вился в огород, где меж двух тополей был узкий пролаз в коринский огород. Тополя ис-точали аромат молодых листьев. Художник ловил этот, как он говорил, божий дух, уга-дывая в нем краски и цвета. Знал все деревья в овиннике Коќриных, мог каждый ствол вы-писать по памяти. Примечал, как одни дереќвья год от года матереют, другие, укоренясь, вбирают неприметно в себя вечное время, оставляя неизменными метины на повеќрхности коры.