Нина Васильевна говорила с вызовом – будто обнажалась на сцене: нате, глазейте на здоровье.

– Он каждый день звонил мне, он был явно влюблен… Но… Тамара, он ни разу не попытался поцеловать меня!

Она сжала плечи. Переплела руки так, словно хотела сцепить их покрепче.

Месяцы дружбы и внезапный отъезд… Даниэль понял, что за птица Нина Васильевна, и сбежал не от нее, а от себя.

– Возможно, я догадываюсь, в чем дело, – мягко сказала Тамара. – Знаете, когда туристы приезжают к египетским гробницам, каждый из них норовит увезти камешек на память – чтобы дома предъявить доказательство: «Я там был». Тем самым они разрушают пирамиды. Точно так же слишком умных, красивых и богатых людей часто разбирают на призы и сувениры. А это весьма неприятное чувство.

– Что вы имеете в виду? – оскорбилась Нина Васильевна.

– Вы гоняетесь за Даниэлем не потому, что он вам нужен, а потому, что у вас все должно быть самое лучшее.

Девочка выпрямила спину, морщинка между бровей разгладилась.

– Это не так, – произнесла она с достоинством.

Нина приближалась к цели шаг за шагом – как в испанском фламенко. Даниэль звонил ей и рассказывал, что нашел удивительную фразу у Андре Жида. Знал, что она поймет и оценит. Он тайком провел ее в святая святых – библиотеку Шанхайского клуба, куда еще не входила ни одна женщина. Он советовал ей, как получше замаскировать чехословацкое консульство, чтобы никто ни о чем не догадался. Он брал ее за руку чуть выше запястья.

Нина терпеливо ждала.

Их застал вместе уже третий тайфун: они прятались от дождя в автомобиле, в пустом кафе, в лавочке продавца специй. Запах имбиря и корицы, чувство опасности и счастья, на дощатом полу – мокрые следы. Даниэль снимал с себя нагретый пиджак и накидывал озябшей Нине на плечи.

Но им все еще требовался официальный повод для встреч: коллекция искусства, которую можно продать за сумасшедшие деньги.

Даниэль был в этом уверен. Он сфотографировал каждый предмет и разослал фотокарточки своим друзьям в Европе – собирателям древностей, директорам музеев и галерей.

– Я взбаламутил все искусствоведческое болотце, будем ждать волны предложений, – сказал он Нине. – А там повезем наше добро на торги.

Даниэль говорил во множественном числе: «мы повезем», «наша коллекция». Нина и минуты не сомневалась, что они поедут вместе. У нее все было готово: разрешения получены, бумаги подписаны. Когда она спросила Тони, что он намерен делать с коллекцией, тот отмахнулся: «Делайте что хотите – мне все равно». Нина посчитала это подарком.

Через Лемуана она купила латвийский паспорт искусной работы. Дело оставалось за малым: как только Даниэль скажет, в какую страну они поедут, она отправит поверенного в Нагасаки, где ее никто не знал. Там есть консульства почти всех европейских держав, за один день можно получить визу – только предъявите деловое письмо от солидной фирмы («Необходимо ваше присутствие для решения вопросов о поставках…»).

Отъезд Даниэля был необъясним. Он словно поддался внезапному наваждению, прислал дурацкую записку: «Я вынужден уехать. Извините, что не попрощался».

Неужели Тамара права и Даниэль подумал, что Нина ценит в нем только внешнюю оболочку? Но ведь это совсем не так! Или дело в Эдне? Даниэль не стеснялся упоминать имя жены; он постоянно доказывал то ли Нине, то ли самому себе, что их связывает только дружба. Как бы она ни пыталась устроить, чтобы он физически закрепил давно свершившийся факт духовной измены, Даниэль всегда оставлял себе пути к отступлению.

Иногда Нина думала, что он наслаждается этой игрой – ведь это так приятно, когда женщина выказывает тебе свою страсть. Но может, он не понял ее намеков? Не осознал, насколько унижает Нину тем, что изящно раз за разом отвергает ее? Если же он все понял, то как честный человек он должен был объясниться с нею: сказать либо «да», либо «нет».

Впрочем, отъезд Даниэля и был ответом. Он отказался от Нины.

Одиночество – это уродство. Ты таскаешь его на себе как горб, тебе стыдно, что в двадцать семь лет ты никому не нужна, что у тебя в сердце пусто, как в отцепленном вагоне.

От Тамары Нина поехала к Иржи. Он-то любил ее – она точно знала.

Открыла дверь своим ключом. В квартире было тихо. Иржи лежал на диване и что-то читал. Завидев Нину, он резко вскочил, сунул книгу под подушку.

– Вечер добрый, – сказала она. – Пойдемте гулять?

Он помотал головой:

– Не имею права. Я занят… Нет, не пойду.

Нина и здесь была не нужна.

Чьинь приготовила ей ванну. Нина опустилась в теплую воду. Запах лавандового мыла, над зеркалом – голубой фонарь, его отражение дробилось в бесчисленных пузырьках пены.

Чьинь подала Нине шпильку, чтобы повыше заколоть волосы.

– Я сегодня ходила в храм на Бабблинг-Вэлл-роуд, – сказала она. – Зажгла красные свечи и ароматические палочки перед богиней Гуань Инь. Все ради вас.

– Ради меня? – удивилась Нина.

– А как же, мисси! Чтобы вы удачно разрешились от бремени и чтобы Гуань Инь послала вам сыночка.

Нина прижала руку – всю в мыльной пене – ко лбу. Хотела что-то сказать и не смогла.

Полицейские подъехали на Кантон-роуд тайно – все в штатском. Окружили дом с аптекою в нижнем этаже. Там, по верным сведениям, полученным за большие деньги, находился склад опиума.

– Держись позади меня, – сказал Феликсу Джонни Коллор. – Обычные торговцы все трусы: им только пригрози чуть-чуть. А вот на контрабандиста лучше не нарываться. Это народ такой: пулю всадят – и не моргнут.

Феликс слушал, кивая. Вот уже третий месяц он состоял при Коллоре – помощником и собутыльником. Жалованья ему не платили, но Джонни не забывал о нем: воровал премиальные деньги у китайских агентов и отдавал Феликсу.

– Нечего этих тварей баловать… Тебе пальто на зиму надо справить. А то ходишь, как цыган.

Феликс смотрел на Джонни влюбленными глазами. Небольшой, плотный, через всю кудреватую голову – шрам от удара саблей.

– Это моя единственная извилина, – говорил Коллор.

Он воевал во Франции, вернулся в родной Манчестер, поболтался без дела. Знакомый подсунул ему объявление в газете: «Для службы в полиции Международного поселения Шанхая требуются здоровые мужчины, годные к строевой службе». Вскоре Джонни сидел в каюте второго класса на пароходе «Blue Funnel Line».

По участку о Коллоре ходили темные слухи: что во время войны он самолично расстреливал дезертиров, что он незаконнорожденный сын какого-то лорда и папенька отправил его служить в колонии за провинность. Уж очень странный он был: держал в ящике стола мыло и мыл руки по десять раз на дню. Жил в чистенькой квартире в бординг-хаусе. [40]Но при этом отлично стрелял и имел награды как лучший боксер во всех четырнадцати полицейских участках Международного поселения.

Один раз Феликс был у него дома. На белой двери на обойных гвоздях – плащ и кепка. На выскобленных полах – коврики. Кровать с блестящими шарами на спинке. Подушки сложены пирамидой – мал мала меньше, – наверху кружевная накидка.

– Гляди-ка, кто к нам прилетел! – воскликнул Коллор, распахивая окно. На подоконник села большая ворона. – Ну что, Бастер, как дела?

Феликс с изумлением смотрел, как Джонни крошил для вороны булку, как аккуратно, двумя пальцами, приглаживал ей перья.

– Если тебя кто обидит, – говорил он, – ты мне только скажи… Мы ему быстро ноги обломаем.

Он пел себе под нос, задирал ноги на стол и читал книги о мотоциклах.

– Я, брат, все хочу о них знать.

Феликс спрашивал зачем, Коллор пожимал плечами:

– Интересно.

Друзей у него не было.

– На черта они мне? К ним с визитами надо ходить. На черта мне визиты?