– Я тут все знаю, – сказала Бриттани. – Меня Хобу брала сюда почти каждый день. У нее здесь родственники живут. Сестра ее знаешь какие тапочки шьет! Потом продает их на базаре. А муж у нее – дурак. Курит опиум и валяется на постели. Ей, чтоб заработать, приходится одежду кули чинить, потому что сами они не умеют.

– А ты что делала? – все еще не веря своим ушам, спросила Ада.

– Как что? Играла. У сестры Хобу есть семь мальчиков и три девочки. Хобу переодевала меня, чтобы я платье не испачкала, и мы на улицу бежали. Только ты, мисс Ада, маме ни слова не говори, а то она меня кипятком будет обдавать.

За высоким забором – школа. Галдящие мальчишки высыпали на улицу. Тут же продавцы сластей и игрушек, глотатели шпаг, укротители змей.

– Они специально ждут, когда дети выйдут после уроков, – объяснила Бриттани. – У тех, кто учится, деньги есть. Ой, смотри! Дядя кобру целует!

– Бриттани, пойдем отсюда! – взмолилась Ада.

– Погоди, я тебе сейчас одного чудесного мальчика покажу! – Бриттани сияла. – Сяо Сэн! Сяо Сэн!

Бритоголовый монашек, сидевший под монастырской стеной, оглянулся. У Ады дар речи пропал: мальчик был белым – нос-курнос, светлые ресницы, глаза голубые. На вид – лет пятнадцать-шестнадцать. У ног его стоял низкий столик с письменными принадлежностями.

Они с Бриттани заговорили по-китайски.

– Мисс Ада, знаешь кто Сяо Сэн? Кал-ли-граф и гадальщик! – объявила Бриттани и что-то сказала мальчику.

Тот светло посмотрел на Аду и нарисовал на клочке бумаги иероглиф. Бриттани передала его Аде:

– Держи, это тебе на счастье. Сяо Сэн сказал, что ты красивая, как я.

Ада прижала ладонь к губам.

– Боже мой, – прошептала она по-русски.

Мальчик вздрогнул:

– Ты из России?

Весь вечер Ада была сама не своя: готовила вместе с Мартой – порезала палец, утюг с углями грохнула чуть ли не на ногу отцу Серафиму; тащила ведро с водой – все разлила на лестнице.

Клим вынес ей тряпку:

– Рассказывай, что случилось.

Ада рассказала. Монашек из Старого города оказался русским, но родной язык почти забыл и считал себя китайцем.

– В идолов верит! – воскликнула Ада, взмахнув мокрой тряпкой. – И будущее предсказывает. Я своими глазами видела – к нему люди идут: он им по руке гадает или по специальным палочкам.

Клим задумчиво поскреб небритую щеку:

– Как он там оказался?

– Понятия не имею. Я его спрашивала – он не знает ни о революции, ни о войне.

– Отведи меня к нему.

– А не боитесь? Вдруг он вам холеру нагадает?

Клим покачал головой:

– Он мне должен нагадать статью на четвертую полосу. Иначе нам на следующей неделе нечем будет платить за комнату.

Как звали-то раньше? Митькой. Но эти времена такие далекие, словно и не было их вовсе. Все, что было до Побоища, в памяти выело. По ночам нет-нет да проявятся образы, но с усилием, будто давнее перерождение вспоминаешь.

Был дом: три окна спереди, наличники на них синей краской покрашены – и с узором. Мамка узор любила: у нее на каждом полотенце петухи крестом вышивались. Печь опять же расписной была. Митя, покуда совсем маленький был, любил мамкины цветы на печных боках разглядывать. Вот так голову повернешь – вроде цветок, а глаза скосишь или зажмуришься покрепче, потом глянешь – вроде лик чей-то.

Коза еще была – серая. Собака, куры, поленница у забора. От нее дух шел особенный… Хороший, одно слово. Спрячешься за поленницу, сядешь на карачки и ждешь, когда мамка искать начнет. Выйдет на крыльцо и кричит:

– Митенька, обедать!

А ты сидишь, уши торчком. Щепкой землю ковыряешь, ждешь, когда еще звать будут.

– Митенька! Ты где, золотенький мой?

Сидишь.

– Митька, поганец, я вот сейчас хворостину возьму!

Вот тут надо вылезать, а то мамка и впрямь рассердиться может. Она поругается, потом схватит поперек живота, вскинет на плечо и заговорит мужичьим голосом:

– Вот кому барана на продажу?

Ты хохочешь, с плеча у нее съезжаешь, цепляешься за рубаху, а она тебе:

– Ну, не озоруй! – И в нос целует.

Тятя с большим братом Андрейкой придут из тайги – ружья на стену повесят, портянки размотают. Смеются, рассказывают, какого зверя видали. На залавке битая птица, иногда заяц, а иногда и кабанчик. Трогаешь пахучую шерсть – чудно тебе.

А потом было Побоище. Тятя сказал, что надо бежать из деревни, а то придет какая-то власть и все отнимет. Закроешь глаза: ночь, сани скрипят полозьями, а потом крик, пальба…

Все остальное – со слов мастера Суна. Он сказал, что нашел странного мальчика в тайге: с желтыми волосами и голубыми глазами. Мальчик не говорил, а только мычал, худой был, как весенний барсук.

Сун принес мальчика в свой монастырь и определил жить с послушниками. Имя мальчику дали Сяо Сэн.

В монастыре шесть человек: Сун – настоятель, Лян – второй по старшинству, три послушника и самый младший – Сяо Сэн.

Лян поднимался рано утром, еще до рассвета. Бил в «деревянную рыбу» и пел. Молитва, послушание и опять молитва, но не такая, как у мамки. У мастера Суна все было по-другому: есть – палками; думать – о Трех Драгоценностях: Будде, Дхарме и Сангхе; дышать и то выучил наново. И говорить, и писать, и ученые тексты разбирать, и гадать по ладони, лицу и палочкам в бамбуковом стакане.

Иногда мастер Сун про былое рассказывал. Сам он был из города Шанхая, что на юге. Учился там разным наукам, но разочаровался и ушел в монахи. Лян и послушники – все его родственники: кто двоюродный, кто троюродный. Все одна семья.

Они и померли в один день. Прибился к монастырю человек – больной, горячий. Мастер Сун отпаивал его хитрыми настоями, человек выздоровел, а хворь перекинулась на монахов.

– Иди в Шанхай, – сказал мастер перед смертью. – Ищи учителя. В Шанхае много мудрых людей.

Сяо Сэн долго жил в монастыре один. Как уйти, если тут всё – столько лет пробыл в этих стенах: вырос, начал постигать мудрость. Ночью ему во сне явился мастер Сун и повторил приказ: «Иди в Шанхай».

Сяо Сэн надел сандалии, взял в руки посох и пошел.

Клим и Лиззи Уайер сидели в гостях у Эдны. Вентилятор раскачивал бамбуковые жалюзи. Полосатые тени гуляли по стенам, увешанным резными деревянными панно.

Эдна пила чай со льдом и говорила о поездке в Циндао, город, в котором некогда была богатая немецкая колония.

– Мы совершили великую подлость, изгнав немцев из Китая, – говорила Эдна. Лоб ее был нахмурен, зубы влажно поблескивали в полумраке. – Я понимаю: война, врага следовало лишить всех концессий… Но немцев депортировали из Китая уже после заключения перемирия, и только затем, чтобы присвоить их компании. Во время эпидемии испанки [30]немецких врачей не допускали к больным, а заболевших граждан Германии не принимал никто – наши патриоты-доктора отказывали им в элементарной помощи.

– Кто тебе сказал? – не поверила миссис Уайер.

– Даниэль. Англичане и американцы закрывали на это глаза, а у них под боком умирали тысячи людей. Даниэль говорит, что мы сами вскормили правительство Сунь Ятсена. Тот объездил весь мир, доказывая, что Китай – это огромный рынок сбыта, четверть населения Земли. «Дайте нам встать на ноги, не стравливайте нас друг с другом – пусть мир продержится хотя бы десять лет». Его послушали только немцы и дали деньги на создание правительства в Кантоне. Но Германия проиграла мировую войну, и теперь мы имеем то, что имеем: японцы прибирают к рукам Северный Китай, а Сунь Ятсен связался с большевиками. Они – единственные из всех – предложили ему помощь.

– С чего ты взяла? – фыркнула Лиззи.

– Мне Даниэль рассказал.

Сестры не ладили друг с другом, хотя сохраняли внешние приличия. Эдна призналась Климу, что виной тому – застарелое детское соперничество. Ей хотелось быть во всем первой, и она с удовольствием обыгрывала Лиззи, даже не думая о том, что это нечестно – соревноваться с тем, кто на два года младше.