Митя вернулся в середине ноября. Роба его была прожжена в нескольких местах, одна сандалия перевязана телефонным проводом. Он прошел в комнату, достал флягу с водой, жадно напился.

Ада смотрела на его бурую от загара шею, на покрытые золотистой порослью руки: он повзрослел лет на пять.

– Ты был на войне? – спросила она.

– Угу.

– И как там?

– Плохо. Но девушки в безопасности – я их отвел, куда им хотелось. А тебе письмо.

– От кого?

Митя достал конверт. Ада сразу узнала почерк Даниэля.

Ада не могла читать. Она стеснялась присутствия Мити, боялась его расспросов. Ей казалось, что он осудит ее, ведь ему известно, как она любит Феликса! Но выкинуть письмо было выше ее сил.

Ада сунула его в карман – равнодушно, будто ее вовсе не интересовало, что там.

– Есть хочешь? – спросила Митю.

– Угу.

Она сделала ему бутерброд.

– Даниэль – очень хороший человек, – сказал Митя, жуя хлеб с повидлом. – Он служит коммунистам и летает на аэропланах. Его все очень уважают.

– Сиди здесь, я сейчас за водой схожу.

Ада взяла ведро и выбралась из комнаты. Кровь прилила к щекам, уши пылали. Она достала из кармана письмо:

Или еще:

И так далее на пяти листах, ни слова о любви. Но все-таки Даниэль ее не забыл. Миссис Уайер сказала, что армия Гоминьдана через несколько месяцев возьмет Шанхай – иностранцы в состоянии оборонять только свои концессии, но не весь город. Рабочие могут в любой момент взбунтоваться и выйти навстречу кантонцам.

Если будут погромы, всегда лучше держаться победителей.

Феликс пропал, неизвестно, жив ли он. А Даниэль теперь вдовец, и если он действительно влюблен в Аду, кто знает, чем все кончится.

Ада набрала воды и вернулась в комнату.

– Как думаешь, – спросила она Митю, – я могу написать Даниэлю ответ? Письмо дойдет?

– Думаю, нет. – Он смотрел на нее без тени насмешки или осуждения.

Доктор сказал: так не бывает. Нельзя одновременно смертельно болеть и при этом жить, будто ничего не случилось.

Новый приступ настиг Тамару в эфире. В глазах потемнело, в спину воткнулся железный прут. Клим первым заметил, что что-то произошло. Как-то вывернулся, поставил пластинку, чтобы забить паузу. У Тамары в сумке, в пустой пудренице, лежал морфий. Но никто не понял ее отчаянных хрипов. Так и доволокли до дома – растерзанную, обезумевшую от боли колоду.

Все вернулось на круги своя: комната с выломанной стеной, вид на голые кусты. Садовник нес лопату, из-за забора, от соседей, доносился смех. Чужая жизнь текла мимо, своя остановилась.

Доктор начал с угроз: сказал, что, если Тамара будет ездить на радиостанцию, он отказывается ее лечить. Тони строго-настрого приказал слугам: ни за что не выносить хозяйку из дома, что бы она ни сулила.

– И ты, Брут! – криво улыбнулась она.

Тони плакал, спрятав лицо в ее одеяло:

– Ты не имеешь права себя убивать!

Это значило: «Ты не имеешь права жить». Будь мумией – запеленутой, неподвижной. Сохранись на века для других.

Морфий и сны – тяжелый полонез. Доктор сказал, что надежды на выздоровление нет: позвонки окончательно деформировались.

Тамара знала, что муж ее то и дело звонит кому-то, хватается за медицинские справочники, в которых все равно не найти ответа. Осторожно расспрашивает знакомых о целителях и колдунах. Он все никак не мог смириться с неизбежным.

Садовник сгребал листья. Кухарка несла с рынка уток; они висели, связанные лапками. Выражение их мертвых глаз – как у великомучеников.

Дверь скрипнула. Тамара повернула голову. В комнату тихонько скользнула галлюцинация: паренек – буддийское одеяние, бритая голова.

– Здравствуй.

Митя сел на скамеечку, поджал ноги. Хозяйка смотрела на него: никак не могла взять в толк, что за гость к ней пожаловал. Сияние над ней беловатое, как туман над рекой, – значит, жизненный сок выходит.

Клим нашел Митю в Старом городе, под монастырской стеной. С ним был еще один человек, из себя видный, усы, пуговицы красивые. А сияние над ним сине-серое, тяжелое. Значит, боится он очень.

– У него жена болеет, помолись за нее, как ты за Серафима молился, – сказал Клим.

Они привезли Митю в дом, спросили, не надобно ли чего. А потом повели в хозяйкины покои.

Рука у хозяйки – тонкая, белая. Линии, как на листке дерева каштан, – каждую жилочку видать. Вот и болезнь: перебит канал, по которому движется ци.

Митя все хозяйке сказал – что у нее есть особый дар. Называется выбор. А работает он так. Скажем, выйдешь ты в город, на рынок или на улицу Наньцзин-дун-лу, а по-вашему Нанкин-роуд. Кругом народищу, товару, сора на тротуарах! Глаза видят все, каждый окурок папиросный, а помнят только лицо знакомого или вывеску какую, ибо всего упомнить нельзя.

Что в твоей памяти осело, то и есть твоя жизнь. Выключи память – и будто ты не человек вовсе, а так, трава или козявка какая. А прямо перед памятью у каждого решето: что-то впускает в нее, что-то нет. Дырочки у всех разные: у одного такие, что только деньги пролазят, у другого – только обиды, у третьего – только радость и счастье.

Если человек говорит: «Мир жесток», он прав. У него есть тысяча справедливых причин для этого. Если человек говорит: «Мир прекрасен», он тоже прав, он тоже найдет тысячу справедливых причин.

Хозяйка глаза подняла (боль ее унялась).

– Чему же, – говорит, – мне радоваться, когда я такая? – И показала на усохшие ноги и все прочее ниже пупа. Это она про других людей вспомнила, что они ходят и прыгают.

– Птицы летают в небе и смотрят на нас: экие люди калеки, крыльев у них нет. А тебе не завидно совсем, ну разве иногда, от полноты чувства. Рыбы жабры имеют, тараканы по потолку вниз головой ходят… У них своя жизнь, у тебя своя, – что тебе на них равняться? Разве мало того, что глаза твои видят эту красоту? – Митя показал на волшебный цветок в пузатом горшке. – Разве мало того, что ты дышишь? Ведь это чудо какое-то неземное! Тебе столько дадено! Будешь благодарна за каждый вздох, каждый отблеск красоты – и будешь самой счастливой на свете. Будешь завидовать тараканам, ходящим по потолку, – и каждый твой день превратится в ад. Вот это и есть выбор.

Хозяйка помолчала.

– Я смерти боюсь, – шепнула она тихо-тихо. – Понимаешь, боюсь небытия!

Митя встал со скамеечки:

– А куда ты денешься? – Подошел к застекленной двери, показал на улицу: – Видишь, сугробчик намело и тут же разбило? Не думай о себе как о целом, думай о себе как о снежинках малых, в единое тело сцепившихся. Разлетятся они по ветру – что с того? Разве они исчезнут с лица земли? Они до тебя были тысячью вещей и существ и после тебя будут бесконечно перемешиваться и перевоплощаться. Жизнь в том и состоит, чтобы все успело побыть всем. Вот она где – красота!

С утра с окраин начали доноситься выстрелы. В госпиталь прибывали раненые. Никто толком не мог сказать, что делается в Китайском городе; ясно было одно: коммунисты устроили бунт.