- Ну конечно... Ты ведь должен держаться поближе к либеральным изданиям... А что, ты и вправду надеешься на демократию?

- Да. Скоро в Россию придут американцы. Будет демократия. Будет всё можно говорить и писать.

- Почему ты так думаешь?

Борисов ощутил какое-то смутное неудобство в голове: он не мог ответить, хотя вопрос был простой.

- Не знаю. Так все теперь думают, - наконец, выдавил он из себя.

- Ладно, это пока неважно... Ещё кто-нибудь об этом знает? Ты кому-нибудь говорил?

- Нет. Никому. Даже Дине.

- Этой сучке, которая тебя сдала? А в тюрьме, амановцам, ты что-нибудь говорил об этом?

- Они не спросили. Я ничего не сказал.

- Это на них похоже. Военные внимательны, но не любопытны. Это их обычная ошибка... Ты всё сказал про сверток с бумагами? Или есть ещё что-то, о чём ты умолчал? Расскажи всё.

- Не помню, - Борисов и в самом деле не помнил своих ответов.

- Ты утаил что-нибудь? Говори быстрее.

- Не знаю.

- Ага, третья стадия. Ненадолго же тебя хватило. Ладно. Сейчас мы пойдём. Я помогу тебе встать.

Руки обняли Аркадия, подняли, и он сел на пол. Потом он каким-то образом оказался на ногах. В плавающей, липкой тьме он сделал шаг, потом ещё один, и ещё один, подгоняемый короткими командами - не понимая, где он находится и что здесь делает. Он знал только, что надо идти.

Что-то застучало, зазвенело, потом снова застучало. В голове всплыло слово "машинка". Он не помнил, что оно значит, но оно было как-то связано с этим грохотом и звоном.

- Машинка, - сказал Аркадий, - статья, - это было ещё одно слово, как-то связанное с тем, первым.

- Ты что-нибудь видишь? - спросил Зайн.

- Я не вижу ничего, - Борисов смог связать вместе четыре слова, после чего опять провалился в плавающее ничто.

Он очнулся, когда его ударили по лицу.

В руке мешалось что-то длинное и узкое. Он попытался сжать пальцы в щепоть, и та штука послушно легла между ними.

- Подпись. Поставь свою подпись. Распишись здесь, - длинное и узкое тыкнулась во что-то твёрдое и плоское.

- Не хочу, - Борисов внезапно упёрся. - Я ничего не вижу.

- Это ведомость, - объяснил ему Зайн. - Ты должен получить по ней деньги, много денег. Тебе очень нужны деньги, тебе нужно получить их немедленно. У тебя в руке перо. Распишись вот здесь.

Борисов напрягся и почти увидел перед собой разграфлённую ведомость с чёрной полоской внизу. Потом картинка пропала, зато пальцы почувствовали, что они держат что-то пишущее - то ли карандаш, то ли ручку.

Он протянул руку и наугад проскрёб кончиком по невидимому листу, постаравшись изобразить подпись.

- Ничего, сойдёт, - пробормотал Зайн и потянул Борисова за руку. Тот безвольно подчинился.

Дальше был какой-то длинный, непонятный путь неизвестно куда (чувство направления Борисова покинуло - он запомнил только, что поднимался по громыхающей железом лестнице, вызвавшей в памяти слово "чердак"), а потом ему в лицо ударил ледяной ветер, и он понял, что стоит на чём-то холодном. Ноги скользили, стоять было трудно.

Перед широко открытыми глазами Борисова плавала темнота с жёлтыми пятнами по краям. Он машинально поднёс руку к переносице - вроде бы когда-то очень давно этот жест помогал видеть.

Очки, вот как это называлось.

- Очки, - сказал он. Потом неожиданно добавил: - Он меня убьёт, - и тут же забыл об этом.

- Успокойся, - раздался голос над ухом. - Я же обещал, что не убью тебя. Ты всё сделаешь сам.

Борисов покачнулся, потом восстановил равновесие.

- Здесь я тебя отпущу. Слушай внимательно. Здесь ты будешь стоять и считать вслух до ста. Стой здесь и считай до ста. Считай медленно, вслух. Потом ты будешь свободен. Тогда ты пойдёшь вперёд. Прямо, не сворачивая, иди вперёд, не оглядывайся, не смотри под ноги. Ты пойдёшь вперёд. Ты быстро пойдёшь вперёд, там свобода, там тебе будет хорошо. Досчитай до ста и иди вперёд. Ты понял?

- Я пойду, - сказал Аркадий.

- Стой здесь и считай до ста. Скажи мне: "Прощай, Зайн".

- Прощай, Зайн, - эхом повторил Борисов.

- Прощай, Каф. Начинай считать. Скажи - "один".

- Один, - сказал Аркадий.

- Один, два, три, и так до ста. Не торопись и не сбивайся. Потом иди вперёд.

Стоять на скользком было очень неудобно, а главное - холодно и мокро. Руки моментально замёрзли до запястий, в лицо летели какие-то холодные крошки. Он сжал руки сильнее, чтобы почувствовать свои ладони - и ничего не почувствовал. Глаза тоже не помогали: Аркадий вроде бы что-то видел, но не понимал, что именно видит - вернее, тут же об этом забывал. Он помнил только, что надо считать до ста.

Сначала заминка случилась на цифре "семнадцать": в голове упорно щёлкало "восемьсот три", но какой-то другой частью ума он всё-таки понимал, что это неправильно. Потом как-то вырулил на "девятнадцать", и дальше счёт пошёл веселее. Когда он досчитал до восьмидесяти, где-то далеко внизу раздался звук, который заставил его сказать "машина". Это его сбило, и он снова начал с девятнадцати. Потом его ещё что-то отвлекло, а потом он вдруг осознал, что все числа кончились, и ему больше не надо считать, потому что он уже свободен.

Он шагнул вперёд, хватаясь руками за воздух.

"BMW" тащился по узкому, запруженному транспортом Нахимовскому проспекту. Фридрих недоумевал по поводу обилия машин - вроде бы для часа пик было еще рано - пока не вспомнил, что по пятницам многие русские считают себя в полном праве заканчивать работу на час, а то и на два раньше. Кое-где это даже оформлено официально, хотя чаще всего начальство просто закрывает на это глаза.

Фрау Галле, вопреки своему обыкновению, молчала. И вообще сидела насупившись, глядя куда-то в сторону. Может быть, все еще переживала по поводу вчерашней пресс-конференции. А еще вернее - ей не нравилась роль, которую она исполняла сейчас. Не нравилось, что она должна привести на демократическую квартиру Фридриха. Власов прямо-таки читал ее мысли: "Неизвестно, что он там учудит, а виновата буду я!" Впрочем, это были исключительно ее проблемы.

Движение, и без того небыстрое, совсем скисло. Автомобили из первого ряда вытягивались во второй, объезжая ярко-оранжевую снегоуборочную машину, деловито загребавшую лапами бело-серое месиво. Тяжелые плюхи мокрого снега летели с конвейера в кузов ползущего сзади самосвала. Эх, где ж вы раньше были, голубчики...

Накануне худшие предчувствия Эберлинга оправдались: снег валил весь день, превратив московские улицы в душераздирающее зрелище. Сегодня к полудню дороги все же более-менее расчистили, а в четверг путь от площади Освобождения до Трубниковского занял у Власова почти два часа. Плетясь с постоянными остановками в потоке машин, водители которых то и дело выражали свое раздражение громким и бесполезным бибиканьем, Фридрих в который раз думал, что в авиации, по крайней мере, не бывает пробок. Впрочем, в такую погоду закрывают и полеты. Случись сейчас что, и городские службы не смогут добраться до места происшествия ни на машине, ни на вертолете...

К счастью, больше в этот день ему уже никуда не понадобилось ехать, да и на следующее утро тоже. По возвращении на точку С он позвонил Хайнцу, с которым был вынужден расстаться столь поспешно, и передал ему идею насчет проверки московских ветеранов. (Звонить из машины Фридрих не стал: никогда не знаешь с уверенностью, что за автомобили стоят рядом с тобой в пробке). Раз уж дело требовало запроса из РСХА, то проявить инициативу следовало Эберлингу, официально занимавшемуся Зайном. Хайнц, как и Никонов, оценил шансы скептически, но обещал попробовать, не преминув козырнуть знанием русского слова awoss. Заодно Фридрих связался с Лемке и велел тому выяснить у руководства московских ветеранских организаций, не проводили ли они каких-нибудь мероприятий 5 февраля, в день смерти Зайн-Витгенштайна. И, кстати, являлся ли князь зарегистрированным членом одной из таких организаций.