И он вспомнил, где не так давно видел такие. Разумеется - напольные часы в человеческий рост в кабинете Вебера.

Власов никогда не слышал, как тикает этот монстр, но звук наверняка разносится по всему кабинету. И попал бы в любую сделанную там запись. Вот только с этими высокими, быстрыми, не вполне равномерными щелчками он не ассоциируется. Такие часы должны звучать куда более степенно и солидно... Да и не мог убийца записать постороннего мальчишку прямо на месте преступления!

Объяснение напрашивается. Запись понадобилась для того, чтобы до неузнаваемости преобразовать голос программой. А вместе с голосом преобразовалось и тиканье. На которое убийца просто не обратил внимания - известная особенность человеческой психики, перестающей реагировать на монотонный раздражитель...

Но ведь эксперты Управления утверждают, что запись не подвергалась рехнеробработке!

Однако эксперты - тоже люди и судят в пределах собственной компетентности. Они исходят из особенностей известных им программ обработки звука. А что, если на рехнере Вебера стояла некая новая, уникальная программа? И потому-то этот рехнер и исчез...

А на следующей день в Теплом Стане умер некий специалист по программам обработки звука. Кажется, на этот раз все действительно сходится.

Оставался последний штрих - записать, как на самом деле звучат часы в кабинете Вебера. Тогда можно рассчитать обратное преобразование и услышать истинный голос убийцы.

Разумеется, далеко не факт, что этот голос что-то скажет Власову. Или всем экспертам Управления, куда он немедленно отправит запись. Или Никонову, если тому все-таки можно доверять - что тоже далеко не факт... И все же это будет почти то же самое, что заполучить отпечатки пальцев.

22:12. Неважно. В 22:17 Власов уже шагал по улице со своим нотицблоком знакомым маршрутом к Староконюшенному переулку.

Погода сделалась окончательно мерзкой, было холодно и скользко. С неба, правда, ничего не сыпалось, хотя его уже основательно затянуло. У помойки опять рылся пес, не то другой, не то тот же самый - правда, на сей раз он не стал прерывать свое занятие, чтобы облаять прохожего. Новый Арбат, впрочем, выглядел непривычно: движение там было по-прежнему перекрыто, и по проезжей части все еще фланировали гуляющие, заметно, впрочем, поредевшие к этому часу - зато теперь среди них попадались явно нетрезвые (обогнав одну такую компанию, Власов с особым отвращением услышал пьяную дойчскую речь), а полиции поблизости видно не было; сияющие свастики и прочая праздничная иллюминация отражалась в витринах уже закрытых магазинов и успевшей образоваться на тротуарах наледи. Но, когда Фридрих нырнул в Серебряный переулок, его вновь охватило ощущение дежа вю. Те же торговцы сувенирами на Старом Арбате (по случаю наплыва туристов они, похоже, готовы были нести свою вахту круглосуточно), даже та же самая девка в папахе на месте (а впрочем, куда ей с него деваться) - правда, на сей раз Власов хотя бы не заметил никакой большевистской символики: в Дни арийского единства спросом пользовался другой товар. Тот же темный и мрачный Староконюшенный, те же мертвенно-голые торсы атлантов на московском морозе... Квартира номер 6 тоже по-прежнему оставалась опечатанной.

"Позвонить, что ли, Хайнцу и спросить, не собирается ли он снова сюда наведаться, - с усмешкой подумал Власов, аккуратно открывая дверь. - Впрочем, в прошлый раз в это время он был уже здесь." Но полоска с печатью не была отклеена.

Квартира встретила Фридриха все той же нежилой тишиной и темнотой. Скорее всего, с тех пор здесь так больше никто и не бывал. Власов прошел в кабинет, задернул светонепроницаемые шторы и зажег свет. Мелькнула дурацкая мысль, что сейчас он увидит сидящего в кресле мертвеца, а то и живого человека, который внимательно на него смотрит и целится из пистолета - но кресло, конечно, оставалось таким же пустым, как и в тот момент, когда санитары вынесли труп.

Власов отыскал розетку в стене поближе к часам, не желая разряжать аккумулятор, передвинул туда кресло, уже не боясь оставлять следы своего присутствия, и подключил нотицблок. Затем открыл высокую застекленную дверцу часов, потянул за цепь, поднимая цилиндрическую латунную гирю, похожую на эталон чего-то-там из Палаты мер и весов, и толкнул маятник.

Клик. Клак. Клик. Клак. Звук часов оказался именно таким, как он и представлял - громким, отчетливым и лишенным всяких намеков на неравномерность. Ни по тону, ни по частоте он не походил на то, что Власов слышал из динамика своего рехнера.

Фридрих сел в кресло мертвеца и положил нотицблок на колени. Он подогнал стрелочку к пиктограмме с микрофоном, а через минуту остановил запись. Программа звукового анализа нарисовала замечательно четкий график. Выровнять масштаб - дело нескольких секунд... а теперь задача посложнее: построить функцию преобразования. В аналитическом виде это потребовало бы довольно навороченной аппроксимации, но, к счастью, его задача проще - всего лишь вычислить коэффиценты пересчета в каждой точке. Хорошо, что в последней версии программы появилась соответствующая функция. Не такая совершенная, как в гипотетической разработке Кокорева - после его преобразования экспертиза нашла бы следы обработки, неестественный для человеческого голоса характер некоторых гармоник, определенные сглаживания и т.п. - но для его цели сгодится...

Полоска с процентами доползла до конца. Так, корректирующая функция готова. Осталось применить ее к исходной записи.

Словно оттягивая момент развязки, для начала Власов выделил и послушал одну лишь тикающую составляющую. Теперь на слух она звучала неотличимо от часов, тикавших у Фридриха над ухом, только, естественно, в исходной записи была гораздо тише.

Затем он, наоборот, отфильтровал все помехи, оставив один голос - и включил воспроизведение.

- Тут... тут это, труп, - раздалось в комнате. - В квартире. В кресле. Староконюшенный переулок...

Но это больше не был голос подростка. И даже не был голос человека, чьим родным языком был русский.

Это был голос, знакомый Фридриху Власову очень хорошо.

Голос Хайнца Эберлинга.

Теперь оставалось только ждать.

Фридрих положил "стечкин" на стол перед собой, вытащил обойму, проверил спусковой механизм, вогнал обойму обратно.

Еще раз спросил себя, правильно ли он делает, что ждет Эберлинга для разговора тет-а-тет вместо того, чтобы немедленно доложить в Управление и предоставить прочее имперскому правосудию. На худой конец, можно было бы позаботиться о собственном прикрытии силами Лемке и других оперативников, но он не делает даже этого. Потому что нельзя обеспечить эффективное прикрытие, не объяснив прикрывающим, от кого исходит опасность - в особенности если это офицер их собственной службы.

Фридрих не знал сострадания к врагам и предателям, не собирался щадить чувства изменника, предлагая, по гуманной имперской традиции, преступившему закон и честь офицеру пистолет с одним патроном вместо позора официального расследования. И прежняя дружба не имела тут никакого значения. Если Эберлинг виновен, он должен получить по полной. Но... несмотря на бесспорность доказательств, он не мог избавиться от этого "если". Не мог поверить, что Хайнц Эберлинг, которого он знал с четырнадцати лет, предал Райх и Управление. Хотя как знать, синонимичны ли теперь два последние понятия. И уместно ли говорить не то что о Райхе, но и об Управлении как о едином целом. Во всяком случае, такая гипотеза выглядела куда вероятнее идеи, что внешние враги, кем бы они ни были - от ЦРУ до главарей русских криминальных группировок - могли завербовать Хайнца с помощью денег, женщин и прочей атрибутики из бульварных романов, не говоря уже об атлантистской пропаганде. Куда вероятнее, что Хайнц оказался пешкой в игре своих, что он исполнял приказ, исходящий с неких немаленьких высот... но и это не сходилось со всем, что Фридрих о нем знал. Эберлинг не стал бы пешкой - во всяком случае, нерассуждающей пешкой, послушно исполняющей явно незаконный и, весьма вероятно, вредящий интересам Райха приказ. По крайней мере, тот Эберлинг, которого знал Власов. Неужели этот образ был лживым, и Фридрих не заметил фальши за много лет? Но теперь он должен разобраться, что двигало Хайнцем - прежде, чем примет какие-либо решения. Он понимал, что, вполне вероятно, такое же желание разобраться самому, никому ни о чем не докладывая, погубило Вебера. И все же не мог поступить иначе. Может быть, все же существует какое-то объяснение, снимающее обвинение с Хайнца? Впервые в жизни Власов шел на столь прямое и грубое нарушение должностных инструкций. Но он должен понять...