- За что я не люблю свой народ, так это за придирки к словам, - отрезал Зайн. - Сравнивать запрет на вино и трапезу с нацистскими законами - это просто смешно.

- Но, тем не менее, мы начали обособляться первыми. Что касается убийств - когда мы были сильным народом, мы тоже убивали. Мы вырезали целые народы и радовались этому. Наша история началась с этого. Учи Тору, Зайн. Причём я этого не стыжусь, совсем нет. Это жизнь: кто сильнее, тот и прав. Но именно поэтому я считаю, что с нами поступили ещё не самым худшим образом.

- Не худшим? Сто семьдесят тысяч... хорошо, пятьдесят или сорок тысяч юде, если тебе так важна эта деталь, - поправился Зайн. - Они погибли в пересыльных лагерях. В основном - старики, женщины и дети. Самые слабые. И неизвестно сколько ещё умерло в той стране, в песках. Они скрывают данные. Но тогда, в сороковые, там погибло очень много наших. Республика Израиль стоит на юдских костях, Аркадий. И ты это прекрасно знаешь.

- А в отряде Моше погибли все, рождённые в Египте, - парировал Борисов, - что тоже очень прискорбно... Но дело ведь совсем не в этом. Мне почему-то кажется, что Визенталь предпочёл бы, чтобы погибло не пятьдесят и даже не сто семьдесят тысяч, а миллион семьсот. Чтобы иметь право ненавидеть дойчей в десять раз сильнее.

- Ха! Ты не так уж неправ, - Зайн потянулся за бутылкой. Стекло блеснуло в свете свечей, на мгновение отбросив отсвет на пальцы Зайна - длинные, тонкие, с глубокими лунками. У Зайна всегда были красивые руки.

- Не знаю насчёт старика Визе, а я лично и в самом деле хотел бы, чтобы юде погибло больше. Миллион, два миллиона... пусть даже пять миллионов, - горлышко бутылки глухо стукнулось о стопку, булькнула водка. - Будешь?

- Нет, я пас, - отгородился ладонью Борисов. - Ты хоть понимаешь, что несёшь? Ты пришёл ко мне поговорить о страданиях нашего народа?

- Ах, как это было бы славно: пять миллионов убитых юде... - Зайн не слушал, - пять миллионов восхитительно мёртвых юде, и чтобы их убили дойчи, убили собственными руками, чтобы это было доказано, чтобы ничего нельзя было списать на обстоятельства! И чтобы весь мир знал об этом! Вот тогда у нас было бы настоящее право на месть! И настоящее желание мстить! Чтобы каждый юде знал: дойчи - прирождённые убийцы, преступники, кровожадные ублюдки. И хотел бы только одного: убивать, убивать, убивать дойчей, этих псов, убивать везде, убивать их самих, их самок, их щенков, травить их как крыс, преследовать, ловить, истязать, мочиться на их могилы...

Аркадия скрутило от отвращения.

- Вот сейчас, слушая тебя, я понимаю юдофобов, - сказал он, поправляя съехавшие очки.

Зайн тихо рассмеялся.

- Я немного подыграл тебе, а ты купился, - снисходительно сказал он. - Ведь это ты сам предположил, что мне бы хотелось чего-то в этом стиле. Дружочек, ты не знаешь, и никогда не узнаешь, что я на самом деле думаю о нашем милом народе... и как я его презираю, если уж на то пошло. Но дойчи - о, их я и в самом деле ненавижу. На самом деле я ненавижу весь этот мир, всю эту так называемую цивилизацию. Я не могу её уничтожить, но, по крайней мере, я могу держать её в страхе. Я могу ей мстить. За то, что она не оставляет места мне. И таким, как я.

- Так, может быть, цивилизация в чём-то права? - осведомился Борисов. Он совсем перестал бояться - ну разве только где-то в животе остался неприятный сжатый комок. - Без тебя было бы спокойнее.

- Для себя - да, она права, - Зайн ухмыльнулся, - она и в самом деле соответствует убогим мечтам среднего обывателя. Она потакает его тупости, пошлости, убожеству, его мерзкому желанию прожить как можно дольше, да ещё и наплодить себе подобных уродцев. Это есть везде. Но только дойчи имели наглость объявить обывателя сверхчеловеком! Помнишь, как хрюкал главный хазерюга, этот их вожак, в той речи? Я это место наизусть помню. "Германский человек", - Зайн перешёл на дойч и добавил в голос издевательской писклявости, видимо, подражая высокому голосу райхспрезидента, - "по природе своей есть господин, и никогда не раб. Из этого ощущения господства проистекают наши национальные добродетели, составляющие предмет зависти других народов", - там ещё было какое-то хрю-хрю-хрю... не помню точно... А, вот: "Недаром иностранцы, посещающие Германию, замечают в самом незначительном чиновнике, в рабочем, в самой простой домохозяйке, необычайное достоинство, ответственность за своё дело, суровую требовательность к себе" - нет, ну каково! свиньи, свиньи... - "мужество в преодолении трудностей, стремление к совершенству"... хрю-хрю... "всё опирались на главное - на тот дух господства, который живёт в груди каждого дойча! Он - господин по своей природе: даже на самом скромном месте, им занимаемом, он господствует, а не рабствует!" Уфф, какая же всё-таки мерзость, - закончил он по-русски. - Ницше, небось, вращался в гробу, как пропеллер. Он-то знал, что из себя представляют его милые сородичи. Знаешь, что он писал? "Бедный Вагнер - куда он попал? Добро бы еще к свиньям, а то - к дойчам!" Вот это я понимаю... Атлантисты хотя бы уважают силу духа. Они убили Че Гевару, но признали его героем. Они всё же помнят слова Юлиуса Эволы: лучше быть преступником, чем бюргером. Я скажу больше: стать бюргером - это и есть единственное и главное преступление, которое может совершить человек. Дойчи - нация бюргеров, и тем самым они - нация престуников...

- Зайн, только не вешай мне на уши эти несвежие макароны, - махнул рукой Аркадий. - В конце концов, мы-то с тобой знаем, за что именно ты ненавидишь дойчей. Прости, конечно, что я напоминаю тебе об этом, но...

- Да, и за это тоже, - Зайн скрипнул зубами. - Лучше бы тот ублюдок меня убил. Он очень сильно ошибся, не убив меня тогда. Есть вещи, за которые мстят всему племени. Вырезают до десятого колена и разбивают головы младенцев о камень.

- Мы с тобой уже говорили об этом, помнишь? Скорее всего, тот патрульный не хотел стрелять ... э-э... в это место. Он действовал по инструкции. Первый выстрел в воздух, второй - по ногам. Возможно, он плохо прицелился. И к тому же, если уж ты собрался грабить армейский склад, жаловаться на риск глупо.

- А меня не интересует, куда он целился, - зарычал Зайн. - Он лишил меня высшего наслаждения в этой жизни. Не говоря уже о потомстве. Это хуже, чем убийство. Он убил мой род, этот маленький дойчский ублюдок. Убил его во мне, в моём теле. У меня нет и не будет сына, которому я мог бы передать... - Зайн запнулся, - передать всё.

- Представляю, что бы ты передал детям, и какой из тебя вышел бы славный папаша, - брякнул Борисов и тут же получил ещё одну пощёчину.

На этот раз Зайн ударил его так, что очки слетели с носа. В голове что-то зазвенело, тоненько и противно.

Зайн вытянул ногу, подгрёб очки поближе к себе и с хрустом их раздавил. Привстал, чтобы потоптаться каблуком на стёклах.

Борисов почувствовал, что ему становится смешно. Он попытался сдержаться, но ничего не мог с собой поделать: невесть как проглоченная смешинка щекотала и щекотала нёбо, всё сильнее и сильнее, и, наконец, он в голос заржал, утирая подступившие слёзы.

Всё вокруг казалось ему невероятно забавным: и темнота, и расплывчатые жёлтые пятна свечей, и поблёскивание каретки машинки, и то, что Зайн раздавил его очки.

Даже мелькнувшая у него в голове догадка показалась ему очень удачной шуткой.

- Ты свет по... погасил... хи-хи-хи... - смех мешал ему говорить, - ты... хи-хи... в... в... водку... до... добавил? - тут Аркадий почувствовал, что в носу что-то хлюпает и с шумом втянул невесть откуда подступившие сопли. Получилось так смешно, что он чуть не свалился с табуретки от хохота.

- Американский препарат, - любезно объяснил Зайн, - для допроса в полевых условиях. Называется "щекотун". Правда, у него есть кое-какие побочные эффекты, но что ж поделать...

Зайн легонько ткнул Борисова пальцем в бок. Тот зашёлся звонким, радостным смехом.

- Хорошо забирает? Погоди, сейчас будет ещё веселее...