Тархан зло посмотрел на Кайпу.

– Ребенок, говоришь? – Он погрозил пальцем и сплюнул. – Куда вы денетесь? Как змей, уничтожу вас всех по одному!

С этими словами он выскочил. Двое других последовали за ним.

– Чтобы ты сам стал змеей! – крикнула ему вслед Кайпа. Затем, повернувшись к Султану, спросила: – В чем дело? Ты что-нибудь знаешь?

Но тот забился в угол, молчал и только все отрицательно качал головой.

Гойберд между тем думал о том, чему был свидетелем у своего плетня. Он уже кое о чем догадывался, но не решался заговорить об этом с Кайпой. Если та девушка, что села на его глазах на лошадь, Эсет, то всадник, стало быть, Хусен! Неужели он на такое решился?!

«Хусен не мог увезти девушку, – утешала себя Кайпа, хотя и не очень этому верила. – Как он мог сделать такое?»

И как бы в ответ на этот вопрос с улицы послышалось:

– Куда она могла деться, если через плетень пролезла в этот двор? Вот и следы есть. Навес сломан. Мать не может не знать!

– Вытащи ее из дому! – произнес другой голос – Протяни плетью раз-другой – сразу заговорит, а не заговорит – уведем.

Кайпа слышала все это и не знала, что делать. Вот парни снова ворвались в дом.

– Ради аллаха и пророка Магомета, остановитесь! – взмолился Гойберд, преграждая дорогу пришельцам. – Ведь вы же еще не знаете, повинен этот дом в беде или нет!

– Уйди, старик! Уйди, пока цел!

– А вы уже и бить готовы? Что ж, бейте! – Гойберд развел руки в стороны и выпятил грудь. – Бейте!

– Что вы тянете? – Это в дверях еще кто-то появился.

– Заберите меня! – кричал Гойберд. – Можете убить! Только женщину не трогайте.

– Уйди, Гойберд, – сказала Кайпа и, отстранив его, вышла вперед. – Что вы от меня хотите, ослиные дети? А?

Отбросив в сторону Гойберда, который опять попытался стать между ними, пришельцы набросились на Каину.

Стоявший у двери парень навел винтовку на Гойберда.

– Ни с места!

Перепуганный Султан плакал, прижимаясь к стене. Когда они, схватив Кайпу за руки, потащили на двор, Гойберд крикнул:

– Что вы делаете? Побойтесь бога! У нее большое горе. Всего сутки, как убили ее сына! Я же сидел здесь, не зная, как ей об этом сказать!

Кайпу словно громом поразило. Она побелела и замерла.

Винтовка, направленная на Гойберда, медленно опустилась.

– Назад! – крикнул тот, что стоял у двери.

А Гойберд все твердил свое, будто боялся, что его не услышат:

– Вчера ночью, только вчера убили ее сына.

– Кто убил? – спросил тот, что был с винтовкой.

– Казаки убили, казаки! Не до вашей девушки ей!

Парни отошли от Кайпы.

– Да простит его бог, – сказал старший из троих. – Пошли пока, потом что-нибудь придумаем.

Он направился к выходу. Нехотя пробурчав под нос слова соболезнования, вышли и двое других.

И в доме, и на улице наступила тишина. Кайпа стояла и смотрела в отворенную дверь, то ли пораженная страшным известием, то ли не веря ему. Стояла с широко раскрытыми глазами и выбившимися из-под платка волосами.

Гойберд медленно подошел и закрыл дверь.

– Оставь, Гойберд. Пусть врываются. Не боюсь я их.

– Знаю, Кайпа, знаю, ты мужественная. – И, не находя больше слов, стал рядом с Кайпой. – Ты все переносишь как мужчина. Что поделаешь, горе не спрашивает нас, когда приходит… Я тоже никогда не думал, что Рашид уйдет раньше меня. Клянусь богом, что не думал – ни во сне, ни наяву. А что поделаешь? – сказал он, разводя руками и пожимая своими худыми плечами.

Постояв так некоторое время, Гойберд подошел к поднару, взял сумку, ту, что из старой мешковины, и протянул ее Кайпе.

– Это его вещи, Кайпа, твоего мальчика.

Она схватила сумку и прижала ее к груди.

– Казак мне их передал, который хабар этот принес. Он из Моздока. Сегодня утром в Назрань поездом прибыл. Вместе с ним, оказывается, ехал и бедняга Хасан.

Кайпа молчала, как каменная. Подождав с минуту, Гойберд как бы про себя проговорил:

– Почти уж дома был… И на тебе…

И тут Кайпа вдруг зарыдала, словно эти последние слова Гойберда были каплей, которая переполнила чашу «До той минуты рыдания ее сдерживал какой-то заслон. А теперь этот заслон прорвало.

– Кайпа! Кайпа! А я думал, что ты мужественная! Клянусь богом, думал, – засуетился Гойберд, неумело пытаясь успокоить несчастную мать.

Хасан хотел, чтобы вечер наступил как можно позднее. Сидя у окна, он жадно всматривался во все, что проплывает мимо. Холмы и лощины потемнели. Солнце зашло. Позолоченные им вершины хребтов и край неба с каждой минутой все больше и больше бледнеют. Знает Хасан, что скоро покажутся высокие белоголовые горы «Три года назад, когда ехал на войну, именно отсюда он видел эти горы. Тогда тоже стоял тихий ясный вечер. Но, расставаясь с домом, с матерью и братьями, с родными и знакомыми, в тот вечер Хасан был грустным, а сегодня дело другое – он возвращается, и вечер потому иной – ласковый, радостный и светлый.

Наконец он увидит тех, о ком столько лет тосковал, кто так часто спился ему по ночам. Когда же наконец поезд прибудет в Моздок? Там Хасан сойдет. Хорошо бы приехать туда утром или днем, чтобы засветло попасть в Сагопши. Ну а если ночью, тоже не беда! Можно переночевать у нового друга, у Мити. Ночью добираться небезопасно, времена сейчас тревожные. За дорогу Хасан многого насмотрелся и наслышался, многое испытал. В разных местах разная власть. Хасану хочется верить, что в Сагопши, а может, и во всей Алханчуртской долине утвердилась власть Советов. Раз где-то она существует, то должна быть и там, у них. Хасану хорошо помнятся те вечера, которые он проводил в доме Исмаала, помнятся рассказы Дауда о новой власти. А интересно, какая власть в Моздоке? Митя ничего об этом не знает. Если власть там советская, Хасану можно смело пробираться домой. Митя очень хороший, общительный и добрый парень. Встретились они только накануне. Узнав, откуда родом Хасан, он радостно протянул руку и сказал:

– Мы, выходит, соседи! Я из Моздока! Дмитрием зовут, Митя значит.

За один день он о многом рассказал Хасану: о своей службе, о трудной дороге домой…

Митин дивизион стоял в Петрограде. Это был специально отобранный из Терского казачьего войска дивизион, предназначенный для охраны царя и его престола. Такое доверие оказывалось не каждому войску. А после Февральской революции он служил Временному правительству. Как-то, когда народ поднялся против власти Керенского и против войны, сотню из этого дивизиона бросили на подавление восставших. Шла она рысью, по узкой улице, и там, где эта улица резко сворачивала, то ли поскользнувшись, то ли оступившись, неожиданно упал Митин конь, сам Митя отлетел в сторону. К счастью, он не попал под копыта других коней только потому, что ехал последним. Товарищи, не думая, что с ним случилась беда, ехали себе дальше, решив, может, что он вот-вот их догонит. Но Митя не догнал. Сам-то он отделался легким ушибом, а вот с конем дело оказалось сложнее – ногу сломал. В растерянности Митя потянул коня, попытался сдвинуть с места – не тут-то было.

Оказавшийся рядом рыжебородый человек на костылях с горечью сказал:

– Жаль коня, жаль беднягу! Не тяни ты его, не видишь, нога поломана? Конь без ноги не пойдет! Это тебе не человек! – Рыжебородый тронул костыль. – Лошадь на костылях не сможет ходить. Человек – сможет. Человек все может: и лошадь может убить, и человека. – С каждым словом он распалялся все больше и больше, будто подогреваемый огнем изнутри. – Ты небось тоже ехал убивать? А? Таких же бедолаг, как сам! А за что? Что плохого они тебе сделали? Только за то, что они хотят, чтобы власть перешла в руки рабочих?

Голос хромого становился то тихим, то, наоборот, очень звонким. В какую-то минуту Мите хотелось повернуться и ударить его или, на худой конец, заткнуть ему глотку, а лучше бы убежать и вовсе не видеть этого человека о трех ногах…

– Чего тебе-то противиться тому, чтобы власть перешла в руки рабочих? – не умолкал тот. – А? Чего молчишь, я же с тобой разговариваю? А-а? Тебе царь нужен! Война нужна! А-а? Ты еще не лишился ноги!..