Беки и до того едва сдерживался. Он все хотел не дать Сааду окончательно «замутить воду», готов был простить ему вытоптанную кукурузу, на худой конец даже заплатить за овцу и забрать ее себе. «Овцу можно будет прирезать, – думал он, – а мясо высушить и сберечь до уразы. Тогда и бычка сохранишь».

Не потому так думал Беки, что боялся Саада. Нет, просто не хотелось ему раздувать ссору. Но последние слова Саада кинжалом резанули Беки.

– Мои дети не сироты, они не нуждаются в твоем закате! – крикнул он.

– Тогда давай овцу.

– Вон, понес твою овцу.

Беки показал на чабана, направляющегося к бидарке. Но Саад даже не повернулся.

– Мне нужна овца, которая ходит на всех четырех ногах.

– Я не смогу тебе ее дать, у меня нет такой овцы.

– Дашь, коли заставлю.

– Ничего ты меня не заставишь силой, Саад. Не ищи ссоры, прошу тебя!..

– Какая у меня может быть с тобой ссора, вшивая овчина.

– Говоря такое людям, тебе бы не мешало вспомнить своего отца, у которого в ресницах полно было вшей, – спокойно отрезал Беки.

– Что ты сказал? – Саад рванул кинжал из ножен. – Да будь проклят твой отец, если ты еще хоть словом тронешь моего.

Беки посмотрел на полуобнаженный кинжал Саада и с сожалением подумал о том, что свой лежит далеко. И Хасана куда-то унесло. Да и будь он рядом, теперь уж делу не поможешь. «Недаром говорится: пояс снимай только перед сном», – мелькнуло в голове Беки.

Саад вынул кинжал из ножен. Вконец обозленный Бски, мгновенно забыв, что ему и обороняться-то нечем – в руках только серп, крикнул:

– Да будь прокляты и отец твой и брат, если ты вложишь кинжал в ножны! – С этими словами он, не помня себя, бросился на Саада.

– Да будут прокляты они, если мой кинжал войдет в ножны, а не в тебя! – услышал в ответ Беки и вслед за тем почувствовал в животе какой-то холод, а через миг жгучую боль.

Рука его с крепко сжатым серпом медленно опустилась.

– Эйшшах![16] – вырвалось у Беки.

Прибежавший на шум Хасан увидал Саада над распростертым отцом. Мальчик ничего не понимал, он только смотрел на кулак Саада, прижатый к отцовскому животу, и вдруг услышал слабый голос отца:

– Ради бога, не поворачивай кинжал!

Саад отнял руку от живота Беки. Хасан увидел окровавленное лезвие кинжала и в ужасе закричал:

– Дади!

Саад посмотрел вокруг налитыми кровью глазами, затем склонился над Беки и, озверев, еще дважды с силой всадил в него кинжал.

– Не надо! Не надо! – кричал Хасан, будто что-то еще могло спасти отца.

Саад разогнулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

– Каждый человек должен знать свою силу, – сквозь зубы выговорил он.

– Дади! Дади! – кричал Хасан, заливаясь слезами.

Беки лежал раскинув руки, будто отдыхал. Глаза его с трудом приоткрылись.

– Хасан, отомсти, – прошептал Беки и умолк.

Глаза закатились, на губах выступила кровавая пена, вытянутая рука судорожно зажала стебель кукурузы.

Саад вскочил на бидарку и дернул вожжи.

Вскоре он скрылся из глаз Хасана, который с плачем бежал в сторону села.

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

– О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О дяла, есть ли ты в небе? А если есть, то отчего не видишь всего этого, отчего не караешь зверя?

Шаши и жена Гойберда Хажар пытались увести Каину в дом.

– Ты же раздетая, простудишься, – уговаривали они.

– Ну и пусть, я не хочу жить, – отвечала Кайпа, вырываясь.

– У тебя дети, их надо вырастить.

– О, чтоб твою семью постигло такое же горе, Саад! – не переставая твердила Кайпа.

Сегодня мать сидит среди женщин. Медленно раскачиваясь, она что-то говорит, успокаивает родившегося вчера мальчика, что лежит у нее на руках. Хусен не слышит голоса матери. Видно, устала от плача или охрипла.

Женщины плачут. Иногда они ненадолго затихают. Но стоит появиться в воротах еще какой-нибудь женщине, и все вместе начинают плакать с новой силой.

Старики сидят на длинных досках, что тянутся во дворе из конца в конец. Под доски для опоры подложены большие камни.

Хусен видел, как рано утром, когда еще не рассвело, эти доски носили со двора Соси. Удивительно, как это Кабират позволила взять их.

Старики сидят, опершись подбородками на свои палки, и тихо переговариваются, пока не появится еще кто-нибудь с выражением соболезнования. Тогда все воздевают руки к небу и молятся.

«И чего они молятся, – удивляется Хусен, – может, просят, чтобы дяла дади оживил? Но ведь мертвые, говорят, не оживают? Надо было вчера молиться, чтобы Саад не убивал дади! А теперь какой толк от молитв!»

Мальчик не знает, что мужчины молят всевышнего быть милостивым к Беки, ведь он ушел из жизни, так и не разогнув спины от тяжести мирских невзгод.

Не знает Хусен, о чем молят мужчины. Но твердо верит в то, что все они любили его отца. Вон какие грустные сидят, головы поникли. Потому, наверно, и Борз не лает на них, лежит за сараем, свернувшись клубком, и молчит. Такого еще с ним не бывало.

Двое мужчин подошли к большой акации, что растет у самого плетня, и стали рубить ее под корень.

Хусен хотел посмотреть, как будет падать дерево, но тут вдруг услышал рев бычка из сарая. Его удивило, почему бычок дома. Почему Хасан, как всегда, не отогнал его в стадо, ведь встал-то он раньше всех?

Мальчик уже направился к сараю выгонять бычка, когда какой-то незнакомый мужчина вывел его навстречу Хусену. За бычком шел Хасан. Хусен подбежал к брату и тревожно спросил:

– Хасан, куда он ведет нашего бычка?

– Резать ведет, – ответил Хасан, не глядя на него.

– А зачем резать?

– Так надо. Отстань!

Но Хусен не ушел. Бычку связали ноги и повалили на землю, и мужчина, тот, что вывел его из сарая, большим кинжалом резанул несчастному горло.

Хусен еле сдерживал слезы. Борз, лежавший неподалеку, поднялся, постоял, поглядел на происходящее и снова улегся чуть подальше.

Никто не обратил внимания ни на Борза, ни на готового разреветься Хусена. Все обернулись на голос женщины, с плачем входившей в эту минуту в ворота. И Хусен тоже.

Это была дяци[17] из Ачалуков. Сестра Беки.

– О, умереть бы мне! Зачем жить, когда тебя нет! – кричала она, быстро семеня по двору. – Ты никому не делал ничего плохого, не только человека, лошади никогда не обидел. За что же с тобой так жестоко расправились?

Хусен побежал навстречу дяци, но она не видела его, никого не видела, только била себя обеими ладонями по лицу, рыдала и причитала.

Все другие женщины тоже снова заплакали. И Хусен не сдержался, разве сдержишься, когда все так жалобно и горько плачут. Вон даже Исмаал и тот утирает глаза, а ведь он взрослый!

Долго сидел Хусен в сарае, на яслях, и плакал. И некому здесь было увидеть его слезы, приласкать и утешить, сказать, как говорят в таких случаях: «Ты же мужчина! А разве мужчины плачут?» Только старый мерин своими сточенными за долгую жизнь зубами с трудом перетирал кукурузные стебли. И не было ему никакого дела ни до Хусена, ни до тех, кто горевал там – во дворе и в доме.

А Хусен плакал и думал… Не о том, как они теперь станут жить, как будут завидовать всем детям, у которых есть отцы. Он был еще так мал, когда не думают о будущем. Сейчас Хусен не мог примириться с мыслью, что, прежде чем зайдет солнце, люди унесут отца, убитого рукой жестокого злодея, унесут навсегда! Это Хусен знал и понимал… А как он просился вчера в поле с отцом! Как ему хотелось быть вместе с ним! Может, тогда не случилось бы той страшной беды? Мальчик не знает, как бы он уберег отца, просто думает: вдруг при нем не убили бы!..