Плетень, что поставлен в это лето, еще сырой, а потому пока стоит на месте, и между соседями царит полный мир.

Хусен направился во двор к Гойберду. Он не очень надеялся, что ему найдется место у печки в их доме, ведь там и без него пятеро ребятишек. Но главное, чтобы самого Гойберда не было дома, Хусен боялся его, а почему – и сам не знал. Гойберд никогда не ругается, просто он какой-то мрачный, всегда сердитый, даже обвисшие его усы и коротко остриженная бородка тоже кажутся Хусену сердитыми.

То ли дело его отец – Беки! Он без улыбки с детьми не разговаривает.

Во дворе Гойберда Хусен услышал детский плач и злой мужской крик:

– О, чтоб вы все передохли, как мне вас прокормить!..

Хусен заколебался: войти ли?

Все в селе знают, как трудно живется Гойберду. Семья большая, а в хозяйстве ни коровы, ни лошади. Гойберд пешком ходит во Владикавказ. Покупает там нитки, иголки, мыло и другую мелочь и за гроши перепродает в селе. На этом многого не выручишь. А иногда и вовсе ничего не удается выгадать, и тогда Гойберд злится и, придя домой, всю досаду вымещает на жене и детях.

Вот и сегодня он вернулся из Владикавказа. Три дня его не было дома. Дети с нетерпением ждали отца и все хвастались Хусену, что он привезет им конфет и пряников. Да, видать, не тут-то было.

Не успел Хусен решить, входить ему во двор или нет, как чуть ли не прямо в него полетела из растворившейся двери чугунная сковородка, а следом и тренога – подставка для котлов и сковородок. И уже на весь двор гремело:

– Как мне вас прокормить? Откуда я возьму столько кукурузы, чтобы вы жарили ее целыми днями?

«Хлоп, хлоп», – услышал Хусен глухие удары, и тут же из дому вылетела Хажар.

– О, чтоб на твоих похоронах ели эту кукурузу! – крикнула она.

Гойберд никогда не скандалил на людях, а потому, как только он разбушуется, Хажар тут же норовит выскочить во двор. Знает, что муж ни за что не погонится за ней. Он стыдится чужих взглядов и недоброй молвы. Вот и сейчас остался в доме, сделал вид, будто не слышит обидных слов жены.

Все немного утихло, но не так-то легко было распаленному Гойберду сразу остыть. Он что-то еще бурчал себе под нос.

Ранней весной у Гойберда околела лошадь, и потому он не посеял ни зернышка. Вся надежда на огород при дворе. Ну, а с него что за урожай! Едва на месяц-другой хватит. Потому-то он из себя выходит, когда видит, что ребятня жарит кукурузу. Мать жалеет голодных детей, с горечью смотрит, как они жмутся друг к дружке, сидя вокруг печурки, и только просит:

– Поели сегодня кукурузы – и будет, оставьте на завтра, ведь мало ее у нас!..

Хусен постоял у плетня, но, так и не осмелившись войти, повернул назад. Уже у своих ворот посмотрел на дорогу. Улица показалась ему куда веселее и светлее, чем лицо Гойберда.

Солнце будто в прятки играло: то выглянет из-за туч, то снова скроется. Небо теперь тоже было веселее, чем утром. «Как же, наверное, сейчас хорошо в поле! – с завистью подумал Хусен. – И почему только меня не взяли туда? Должно быть, из-за нани! Кто бы тогда сходил за Шаши? Нани, милая, как ты там?»

С этой мыслью Хусен бросился к дому.

Стонов уже не было слышно, дверь оказалась открытой, но мать по-прежнему лежала на нарах, только очень бледная. Увидев Хусена, она улыбнулась, но как-то с трудом. Сидевшая рядом с ней Шаши поманила Хусена:

– А ну иди сюда, оборванец! Нани родила тебе братишку, давай-ка подумаем, как его назвать!

Хусен остановился, растерянный от неожиданной вести. Вдруг послышался слабый плач ребенка. Он лежал рядом с матерью. И в этот миг в комнату ворвался горько плачущий Хасан.

Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.

До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, – подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба – не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.

От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, – тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела – озябнешь.

Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.

Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.

Он вытер подолом рубахи пот с лица, накинул бешмет, взглянул на кукурузные снопы и вздохнул:

– Надо созывать белхи.[14] Без этого не обойтись. Завтра же буду просить Исмаала, он приедет с арбой, не откажет. Мураду тоже скажу. Я помогал ему на прополке, и он поможет. Ждать, пока лошадь поправится, – все добро сгноишь! Не сегодня завтра дожди пойдут.

Хасан достал сискал и кусок сыру, положил перед отцом, но тот все еще сидел в задумчивости. Сын принялся за еду, уж он-то ни о чем другом сейчас думать не мог. Наконец и Беки тоже взял кусочек сискала, но сначала произнес молитву.

Хасан поел, поднялся и стал очищать штаны от колючек, которые неприятно покалывали ноги. С грустью посмотрев на сына, Беки сказал:

– Уберем урожай, продам немного кукурузы, куплю тебе к байраму новые штаны и рубашку.

– Дади, а себе бешмет купишь?

Беки, не отвечая, поднял в молитве руки. Хасан не понял, то ли он, как обычно, молится после еды, то ли просит у Бога, чтобы помог им приодеться. А может, о чем другом просит? Только Бог ведь все равно не поможет. Хасан знает. О чем только люди не просят, но он, видно, не слышит. Да и как ему услыхать – вон где! В небе! А молитвы произносят шепотом. Вот и отец сейчас совсем тихо, одними губами, шепчет, а просил бы громче, Бог и услышал бы его.

Наконец Беки провел руками по лицу и поднялся. Постоял, посмотрел в сторону села. Туман уже совсем рассеялся, и все вокруг было как на ладони, но солнце пока еще пряталось за тучками, как невестка от свекра.

Беки вдруг рассмотрел, что кто-то выехал из села.

«Не Саад ли?» – подумалось ему. Он внимательно вгляделся, но так далеко разве разберешь.

«А хоть бы и Саад, будь что будет!»

Он махнул рукой, снял бешмет, пояс с кинжалом и принялся за работу.

Саад подъехал на бидарке, и не один. Вслед за ним, как всадник за фаэтоном пристава, на старом мерине трусил чабан. Саад так натянул вожжи, что конь встал на дыбы.

Беки сделал вид, будто никого не замечает. С минуту Саад пронизывал его взглядом, наконец не выдержал и крикнул:

– Эй, ты!

Делать нечего. Беки посмотрел в его сторону.

– С чего бы это ты так загордился, что и подойти не хочешь? – грозно спросил Саад.

– Гордиться мне не с чего!

– Да и я так думаю, потому и говорю!

– Сам не завидую тому, кто гордится, – добавил Беки.

– Не завидуешь, говоришь? – Саад сбросил с себя бурку и соскочил на землю. – А ну, клади овцу на бидарку! – приказал он чабану.

– Эй ты, где овца? – крикнул чабан, обращаясь к Беки.

– Откуда мне знать. Своей заботой сыт по горло.

– Ах, не знаешь, где моя овца? Сейчас узнаешь. – С этими словами Саад двинулся на Беки.

– Саад, не поднимай скандала. За тот ущерб, что нанесла мне твоя отара, я мог бы купить четыре овцы…

– А чего ты сидел! Люди давным-давно убрали свой урожай, только ты один до сих пор занимаешь поле.

– Я бы тоже убрал, да так случилось. Лошадь подвела.

– А коли не можешь убрать вовремя, зачем было сеять?

– Оно, может, и верно, да не сеять мне нельзя. Семью надо кормить…

– Семья с голоду не умерла бы, я дал бы твоим детям закат.[15]