В одну из пятниц прямо из мечети после молитвы во двор Беки неожиданно заявились старики. Это была новая попытка Саада выпросить прощение крови. На беду, Хасан оказался дома, и ему пришлось выслушать стариков до конца.

– Я знаю наш закон и уважаю вашу старость, – решительно заявил он, – но не могу согласиться с вашей просьбой. Вы знаете, как был убит мой отец? Это не случайность и не какая-нибудь заслуженная им кара. Это насилие! И мы не простим Сааду кровь отца! Так и скажите ему.

Старики не унимались, все уговаривали. Наконец сказали, что Саад откупится, как никто другой не откупался, денег он не пожалеет.

– Кровь моего отца не продается! – раздраженно отрезал Хасан. – Прошу вас, никогда больше не приходите в наш двор с этим разговором!

Старики ушли ни с чем.

На душе у Саада – как у приговоренного к смертной казни. Он все чаще задумывался: не лучше ли, пока не поздно, самому убрать старшего сына Беки? Но даже если ему удастся выстрелить первым, что из этого? Только новая кровь ляжет на него. К тому же у Беки еще два сына. Всех не поубиваешь. Да и власти такого не простят.

И решил Саад искать помощи у пристава. Рассказать и о том, что сын Беки не простил ему даже тогда, когда с просьбой об этом пришли к нему чуть ли не все уважаемые старики Сагопши. Не только не простил, но грозил кровопролитием.

Саад вошел в дом пристава. В прихожей его остановил казак:

– Господин пристав занят.

Из комнаты доносились голоса и какой-то стук.

Пристав был в бешенстве. Не помогали никакие меры. Люди не везли дров. Сравнительно с прошедшим годом и половины не доставили. Рубить рубили, а сдавать властям не сдавали. Каждый прятал где мог. Только бы переждать. «Оно, может, и к лучшему, – думали люди. – Дорогу откроют через неделю-другую, к тому времени, глядишь, и дрова подорожают».

Приставу донесли, что лесничий, вопреки приказу, за взятки позволяет рубить дрова тем, у кого нет на то разрешения. Вот он и вызвал Элмарзу и сейчас давал ему нагоняй, да, похоже, не только словом.

Сквозь общий шум из комнаты доносилось:

– Не надо, гаспадин пирстоп! Моя не будит болша! – Сволочь! Зверь! У бью подлеца!

– Не надо убивай. Дети ест дома. Все дарва Суда таскай будим!

Скоро шум утих. А затем из той комнаты вышел Элмарза. Он испуганно осмотрелся, будто и здесь его кто-то вдруг мог ударить. Увидев Саада, лесничий изменился в лице. Эта встреча была для него страшнее всякого страха перед приставом. Саад стал свидетелем его позора, что может быть хуже?

Овладев собой, он сделал вид, что ничего и не произошло, и собрался выскочить вон.

– Что там за шум был? – кивнув на дверь, спросил Саад.

– Да так! Подрались мы малость с пирстопом! – с подчеркнутой небрежностью ответил Элмарза и прошел мимо Саада.

Но гордого вида ему хватило ненадолго. На пороге он вдруг весь перекосился и схватился за поясницу. И он пошел, сильно прихрамывая: боль свое брала.

Саад вышел за ним и, глядя, как тот идет, с недоброй улыбкой провожал его взглядом до самых ворот, «Подрались с пирстопом!..» Видно по твоей походке…»

Саад не решился идти к приставу со своей жалобой. Придется отложить до другого раза.

Махнув рукой, Саад пошел со двора. «Пожалуй, и совсем не пойду к нему! – размышлял он по дороге, – Кто-нибудь узнает, с чем я ходил, стыда не оберешься. Мальчишки, скажут, испугался. Что будет, то будет. Наган есть, винтовка – лучшей во всей округе не сыщешь. Кто хочет умереть, пусть встанет на моем пути!»

Наступило лето. Хасан так и не приобрел винтовку. Пока он собирался попросить у Гойберда – все равно ведь не пользуется, а деньги можно отдать до осени, – тот взял да и выменял у кого-то на отменную винтовку дохлую клячу. Правда, сначала была вроде ничего, но едва попала к новому хозяину, стала чахнуть день ото дня: не иначе как джинны вселились в конягу. Мулла написал джай и сам повесил на шею животине. Но и это не помогло. И однажды Гойберд вернулся из лесу, впрягшись в арбу вместо лошади.

Уж лучше бы винтовка досталась Хасану! Да, видно, так им на роду написано. И ему и Гойберду.

Саад не подозревал, что у Хасана нет оружия. Знал бы – так жил бы себе спокойно. А вообще-то даже странно, как это он, всегда такой уверенный в себе, теперь вдруг стал тревожиться. Выйдет иной раз ночью во двор – и за каждым стволом дерева мерещится ему враг. И не сообразит, что, будь в саду посторонний, первым делом собака бы залаяла.

Случилось так, что однажды и впрямь разглядел он с веранды приближающегося в темноте человека. В первый миг даже отмахнулся: опять, мол, мерещится. Но черная тень зловеще надвигалась и была совсем близко.

– Кто ты? – спросил Саад встревоженно.

Ответа не последовало. Саад задрожал, рука его невольно потянулась к поясу за наганом, вскоре загремел выстрел. Тень упала на землю и… застонала.

Из дому с криком выскочила жена Саада. Она была уверена, что стреляли в мужа.

Саад стоял как каменный и смотрел туда, где лежал… человек. Да-да! Теперь-то уж он точно знал, что это человек и он уложил его! Но кого? Саад не решался подойти к стонущему. Принесли лампу. Когда осветили раненого, Саад в ужасе отшатнулся и чуть не упал: на земле лежал его племянник, горемыка Аюб. Аюб, который после случая с Касумом так и не пришел в себя.

Аюба похоронили, объявив, что сразила его чья-то шальная пуля. До подробностей никто и не докапывался. Подальше от греха. Да и какое кому дело до безумного?

А на второй день после похорон село облетела весть, что убит еще один человек, не чета Аюбу. И тогда о последнем совсем забыли.

Жители Кескема всегда пасли свой скот на лесных склонах. Да и где больше пасти? Село-то лежит у самого леса. Вот и выгоняли туда. Но вдруг пристав запретил это.

Мало того, что дорогу на Моздок закрыл и всякого, кто без билета рубил в лесу дрова, приказал доставлять для расправы прямиком в полицейский участок, теперь вот и скот пасти, запретил. Видите ли, овцы да коровы лес портят.

Как ни глубока посудина, а без конца и в нее воду нельзя лить – через край перельется. Пристав не мог не знать, что чаша терпения народа не бездонна. Но, похоже, ничто его не заботило. «Жить надоело», – говорят о таком человеке.

Узнав о запрете, старый Эда-Хаджи, всеми почитаемый человек, решил сам идти с отарой в лес. Надеялся, что его-то уж не прогонят.

Не тут-то было. В тот же день пристав потребовал старика к себе. Жестокий изверг не посчитался с возрастом Эда-Хаджи, кричал, орал на него, а когда тот попробовал что-то сказать, еще и плюнул ему в лицо.

Это и было той каплей, переполнившей чашу.

– Отец! Больше он не плюнет! Ни на тебя и ни на кого другого, – твердо заявил сын его Саги.

…Почтарь Мухтар жил через дорогу от полицейского участка.

Мухтар не отказал в просьбе Саги. Честно говоря, он и сам недолюбливал пристава.

На правах почтаря Мухтар много раз бывал в доме пристава, как говорится, имел туда свободный доступ. Потому-то именно его, а не кого-нибудь из своих многочисленных родственников Саги попросил о помощи. Мухтар сказал Саги, куда выходит окно кабинета, где пристав обычно работает вечерами.

Люди в селе уже спали, когда Саги подкрался к дому. Хоть небо было и ясное, а ночь – глаз выколи. От дождя, что лил накануне. Несколько часов кряду, на улице непролазная грязь. Ноги увязают, обувка хлюпает.

Сквозь щели в створках ставен тонкими лучиками падал на землю свет.

Мухтар уже проверил и доложил: «Пирстоп не спит, он сидит в кабинете за столом».

Ухнул глухой выстрел, будто ударил он в подушку.

Через миг под окном никого не стало.

Убийство выявили не тотчас. Как потом выяснилось, выстрела не слышал никто: ни жена, ни охрана.

Не дождавшись мужа в спальне, жена решилась наконец оторвать его от дел и вошла в кабинет. Он сидел в своем кресле, привалясь к столу.