– Это Малсаг!

Всадники приблизились. И правда, то был Малсаг, а с ним Дауд и какой-то русский в папахе и с маузером на боку.

Приезжие спешились и пошли прямо к Торко-Хаджи. Тотчас созвали всех командиров сотен и членов народных Советов селений.

Узнав о смерти Исмаала, и Дауд и Малсаг горько пожалели о нем. У Малсага даже слезы навернулись на глаза…

Разговор был коротким. Дауд рассказал о том, что обстановка во Владикавказе сложная. Просьба к горцам одна – по возможности не пропустить белоказаков, не дать им пройти на Владикавказ.

Пока Дауд говорил, Торко-Хаджи слушал его, прикрыв глаза, и изредка покачивал головой. Но вот он уверенно взглянул на Дауда и сказал:

– Вернешься во Владикавказ – передай Эржакинезу, что, пока хоть кто-то из нас будет жив, ни один белоказак не перейдет через перевал. А еще пусть он знает, что мы пришли сюда не грабить, а защищаться. Передай и это. – Торко-Хаджи помолчал, потом добавил: – Если до вечера войско противника больше не появится, мы отойдем, оставим в карауле человек двадцать и отойдем…

С наступлением ночи по приказу Торко-Хаджи вайнахи стали отходить.

Отъехали довольно далеко, а ни единого выстрела вслед им не раздалось.

– Может, они уснули? – прошамкал своей кривой челюстью Шапшарко.

– А может, просто не хотят возвращать нас своими выстрелами? – предположил Элберд.

Ехавший впереди Торко-Хаджи услышал эти слова.

– Верно говоришь, – произнес он раздумчиво. – Им ведь тоже война ни к чему. Как и нам. Мы пришли сюда защищать советскую власть, сдержать слово, данное Эржакинезу…

Торко-Хаджи примолк и задумался. Слово они, конечно, сдержали, но какой дорогой ценой. Сколько похоронили, и вон еще на двух арбах везут с собой убитых – это те, кого вывезли из-за перевала. Там и Мухи, и Ислам, и изуродованные останки Ювси!..

Минуя село, проехали прямо на кладбище, похоронили убитых и только тогда разъехались по домам.

Торко-Хаджи неотступно думал о сыне. Что с ним? Жив или? может, тоже уж похоронен? Во двор к себе старик въехал не без страха. Прислушался, не слышно ли женского плача. Но нет…

Крайнее окно было освещено. Лампа горела необычно ярко. И это ночью?!

Войдя в дом, Торко-Хаджи на минуту замер в двери: он увидел сына, лежащего на поднаре у противоположной стены, и склоненного над ним человека. Молнией мелькнула мысль: «Яси читает!» Но человек повернулся на стук двери. И Торко-Хаджи увидел, что это Гали. Ну, а коли Гали, так не яси, конечно, читает, а лечит рану. Потому и называют его Лор-Гали.

– Воави! – раздался голос дочери, полный радости. И Гали смотрел спокойно, с улыбкой.

У Торко-Хаджи отлегло от сердца.

– Бог не оставил его, и пуля прошла навылет, но внутри ничего не повредила, – проговорил врачеватель. – Я положил мазь. Она свое дело сделает. Скоро будет здоров.

Торко-Хаджи словно помолодел. С силой рванул с себя шапку и сказал:

– А ну, посмотри, Лор-Гали, чего требуется этой голове!

– Эйшшах! – вырвалось у лекаря.

Заголосили, запричитали женщины.

– Бог был милостив и к тебе, – сказал Лор-Гали, осмотрев рану, – к счастью, пуля скользнула вдоль кости, не повредив ее, оттого и голова твоя цела…

Рану промыли и перевязали. Торко-Хаджи, освободившись от тревоги за сына, снова задумался.

– Что помрачнел, Хаджи? – спросил Лор-Гали. – Благодарение богу, все обошлось.

– Кому обошлось, а кому и нет, – проговорил Торко-Хаджи. – Меня и моего сына пуля не взяла, и у нас в доме сегодня никто не плачет…

– Что же теперь поделаешь? Будь на то наша воля, не пролили бы ни капли крови – ни своей, ни чужой!..

– Что и говорить, верные твои слова, Лор-Гали!..

– Война не праздник. Там и кровь и убитые. Хорошо хоть, вы не пропустили врага, задержали.

– Задержать-то мы его задержали, – глубоко вздохнул Торко-Хаджи. – И дали знать, что, если хоть глазом глянут сюда, такую силу против них двинем, не опомнятся!..

Не глянули больше бичераховцы в сторону сел Алханчуртской долины. Дела у них пошли наперекосяк, не до Алханчуртской долины им стало. Белоказакам дали бой в Грозном. А вскоре пришла радостная весть: Моздок очищен от всякой нечисти и в нем вновь утвердилась советская власть…

В Моздоке происходило необычное. Улицы запружены людьми. Все с удивлением наблюдают за конницей, что нескончаемой вереницей течет по дороге. Виданное ли дело, чтобы таким вот манером, на диво казакам, мимо них проезжали горцы? Да еще и песню поют.

Разве поверит такому тот, кто не видел этого своими глазами? В первом ряду всадник гордо держит перед собой красный флаг. Если бы флаг был белым, тогда другое дело – можно бы подумать, что горцы пришли мириться с казаками, но красный флаг говорил о другом… По-разному реагировали на него моздокчане.

– Нехристи, перешли на сторону красных, большевиков, – бросил здоровенный чернобородый казак.

– Зимой на съезде большевики встречали их с распростертыми объятиями, – проговорил другой. – И здесь и в Пятигорске. А сейчас они и вовсе носы задрали. Вишь, как смело едут! Их бы, гадов, всех уложить из пулемета.

– Заняли Моздок! – не унимался чернобородый. – Пропали казаки. Честь погублена. Теперь уже никакой пулемет не поможет. Когда надо было, не стреляли, а сейчас поздно.

Всадники не слышат никого. Они едут себе, спокойно распевают песню и смотрят с любопытством по сторонам…

Хасан придержал своего коня. Тот самый чернобородый, что злобствовал, ему вдруг показался похожим на Фрола.

Так и есть. Фрол! Ах ты, гад! И как злобно смотрит. «Только и жди, – подумал Хасан, – из-за угла стрелять станет».

– Что остановился? Езжай! – услышал Хасан за собой. Он оглянулся. Это был Шапшарко. – Не поздороваться ли хочешь с ними?

Хасан молча сверкнул глазами. Он недолюбливал Шапшарко с тех самых пор, когда тот в карауле, разговаривая с ним о фроловских лошадях, держался так, будто с мальчишкой говорил. Хасан пришпорил коня.

– Попадись кто-нибудь из них в мои руки – живым не уйдет, – не унимался Фрол.

– Видишь того, что едет впереди? – показал Фролу стоявший рядом казак.

– Босяка Протасова, что ли?

– Говорят, это он привел их. Антихрист! Креста на нем нет.

– У него и на могиле не будет креста. Оно, может, и могилы не будет. Тоже не уйдет от нас. Камень на шею – и в Терек!

А на противоположной стороне улицы, собравшись стайками у ворот, спорили казачки.

– Теперь они узнают! – потрясала кулаками худая смуглая женщина с полубеззубым ртом. – Придется им с землицей расстаться. И табуны у них отберут!.. Отары тоже…

«Они» – это значит богатеи.

– Кто отберет? – удивленно таращит глаза чернобровая молодка.

– Народ отберет! Ингуши вон отобрали да разделили между бедняками все богатство Угрюмова и Мазая! Так и у наших отберут.

– И поплатятся за это сполна, – покачала головой молодка, сверкая глазами-вишнями из-под новенького своего цветастого платка. – И Угрюмов и Мазай еще могут вернуться.

– Вернутся, если царь вернется. А его, говорят, порешили. Так что и их не жди, не вернутся.

– Вернутся! – топнула ногой молодка и взвизгнула: – У, ведьма, из-за тебя каблук чуть не поломала!

Она любовно погладила свой шевровый высокий ботинок.

– Жаль, что не поломала, офицерская подстилка! Стой, пока стоишь, да помалкивай.

– Чего это мне помалкивать! А тебя не только офицеры – и солдаты в подстилки не возьмут! Кому ты такая нужна? Посмотри на себя.

– Ты теперь тоже никому не нужна! Те, кому ты была нужна, ушли! Тю-тю, нет их больше.

– Радуешься горцам? Басурманам? Может, они тебя и приголубят. Смотрите-ка, бабоньки, она и вправду на них похожа. На азиатов-то.

Молодка закатилась смехом, но в ту же минуту и замолкла, будто рот ей кто закрыл. Та, худущая, пошла вдруг на нее с кулаками…