– Ну что ж, пой вместе с сыновьями Беки.

– Понадобится, так запою.

– Смотри только не ошибись. Что, как песня покажется короткой?

Ази направился к выходу. Никто не остановил его, не предложил поужинать. Соси, вопреки обыкновению, на этот раз проводил его только до ворот и быстро вернулся в дом.

Весть о том, что Соси готов примириться с сыновьями Беки, быстро разнеслась по селу.

Исмаал с Хасаном снова послали к Соси стариков. Дело наконец сладилось.

Через два-три дня кумыки, зимовавшие в трех селах, стали разъезжаться по домам.

Семья Кайпы перешла в свой освободившийся дом. À Хусен и Эсет на первое время поселились в доме Довта.

Кайпа, глядя на то, как они хлопотали, устраивали свое жилье, и радовалась, и горевала. «Все бы хорошо, – думала она, – если бы не вражда с сурхохинцами. Ведь не простят они, что невесту у них из-под носа увели!..»

Утро выдалось ясное, ласковое. Небо – словно подсиненное полотно. Солнце стоит высоко. Горизонт опоясан кудрявыми облаками, похожими на расчесанную шерсть. Все дышит свежестью. Радостно щебечут птицы, неутомимые ласточки хлопочут вокруг своих гнезд.

Во дворе у Довта не умолкает перестук молотка по железу. Прохожие останавливаются и удивленно заглядывают: не Довт ли ожил? Но нет. Это Хусен. Не многие еще знают, что они с Эсет здесь поселились, а лучше бы и никто вовсе не знал. Спокойнее было б для них и безопасней.

Но Хусен сейчас думает о другом. Перед глазами у него поле в Витэ-балке, где он, как и многие сагопшинцы, засеял кукурузой свою долю землицы. От угодий Мазая и Мочко Хусену ничего не досталось, а вспахать много лет пустовавшие, утоптанные овцами земли Угрома в Алханчуртской долине у людей в этот год не хватило ни сил, ни времени.

Урожай в Витэ-балке обещает быть хорошим. Хусен уже ездил бороновать – кукуруза поднялась дружно. За день Хусен с Султаном пробороновали четыре десятины. Заодно со своими участками поработали и на Исмааловом. Он-то теперь возглавляет Совет в селе, не до земли ему. Прополкой позже займутся женщины – Миновси с дочкой. А боронование – дело мужское.

Хусен уже заканчивал, когда вдруг появился Гойберд.

– Вот хорошо-то, что я вас застал, – приговаривал он, вытирая войлочной шляпой пот с бритой головы. – Кайпа сказала мне, что вы здесь, я и поспешил. Проборонуй, Хусен, и мое поле. Бог возблагодарит тебя. Да не будет мой путь сюда напрасным!..

– Что говорить, Гойберд, конечно, проборонуем. Поворачивай сюда, – крикнул Хусен брату и, обернувшись к соседу, спросил: – А где твой участок?

– Клянусь богом, недалеко. Отсюда – как от нашего дома до окраины села. Ну, может, чуть побольше…

Хусен улыбнулся, но промолчал. Ему ли не знать Гой-берда.

Путь до Гойбердовой полосы оказался и впрямь неблизким. Но за разговором дошли быстро. На радостях Гойберд не знал, какие ему еще слова сказать в благодарность.

– Да будет благодатным каждое ваше начинание. Беки, бедняга, будь он жив, очень бы обрадовался, увидев вас такими повзрослевшими! – Затем, глянув на лошадей, спросил: – У каждого по лошади? Дай бог, дай бог. А вторую когда же купили?

– Во время пахоты.

– Правильно сделали. Теперь со всяким делом можно управиться на своих лошадях и у других не надо просить. У меня в эту весну ничего не вышло. Но осенью куплю, если буду жив. Клянусь богом, куплю. Кукуруза, по всему видно, будет хорошая. Вон у меня ее сколько: две десятины… Обязательно куплю лошадь. И только хорошую. Как твоя. – Гойберд с удовольствием посмотрел на гнедую. – Уж покупать, то хорошую. Клянусь богом, это правда.

Хусен тоже не сводил глаз со своего мерина. Ему нравился и блеск его черной шерсти, и сильные ноги, и густая грива, чем-то напоминающая распущенные девичьи волосы. Хусен купил коня на деньги, вырученные от продажи овец и мешка пшеницы.

Когда Кайпа при разделе сказала, что коня этого надо отдать Хусену, Хасан не возразил. Хусен привел овец, Хусен добыл пшеницу, значит, и конь должен принадлежать ему. Кто-кто, а Хасан всегда был за справедливость.

У Хусена и Эсет есть и корова. Родители дали ее дочери. Обычай у ингушей таков, что корову дарят дочери, вышедшей замуж, после первого посещения родительского дома. Эсет еще не была у своих, но корову ей выделили. Как ей пойти к родителям, если сопляк Тархан поклялся, что ноги ее не будет в том дворе, где живет он. Даже объявил: уйду, мол, из дому, коли родители впустят дочь. Кабират не один день уговаривала мужа принять дочь, и он уже было склонился к согласию, но под влиянием сына отступился от своего слова. Старший сын Тахир пропал без вести. Не терять же из-за непутевой дочери последнего отпрыска. Но когда Кабират сказала, что одну из четырех коров надо непременно отдать Эсет, Соси согласился. Тархан попробовал и этому воспрепятствовать, но тут мать настояла на своем, и он махнул рукой: мол, черт с ней, с коровой, лишь бы сама не приходила.

Хусен отбивал тяпку, когда вдруг увидел торопливо входящую во двор тещу. Он быстро скрылся за домом. Не хотелось ему встречаться с ней. Раньше, когда еще был маленьким, прятался от нее потому, что уж очень ему была противна эта крикливая женщина. Теперь не то. Теперь он скорее соблюдал древний обычай. Правда, ненависть, запавшая в душу с детства, не прошла и до сих пор. Да и как ей пройти. Подарила корову, и нет им теперь покоя. Чуть не каждый день ходит в дом и терзает дочь. Эсет ему ничего не рассказывает, но он догадывается. После каждого посещения матери она бывает очень грустная. Видно, что-то расстраивает ее. Вот и сейчас Хусен улавливает обрывки разговора Кабират с Эсет. Кабират тихо говорить не умеет.

– Ты едешь на прополку?

Хусен не слышит ответа Эсет.

– Хотя чем сидеть в этом балагане, лучше на люди выйти, – продолжает Кабират. – Для такой ли жизни я тебя растила…

Хусен застучал молотком во всю силу. Хоть и не ново для него, что родители Эсет считают ее замужество несчастным, а обидно вновь и вновь слышать об этом. «Ничего, – думает Хусен, – мы еще заживем. И другие не в один день создавали хозяйство. Вот закончу прополку кукурузы и примусь за дом». Он уж начал возить лес для балок и стропил. За лето он подсохнет. Стены будут плетеные… Не далек день, когда Кабират не сможет больше сказать, что Эсет живет в балагане.

Хусен представил себе новый дом, счастливую жизнь. Удары молотка становились все тише и тише. Наконец совсем затихли. И тогда до него снова донесся голос Кабират:

– Едва ли, дочь моя, новая власть поможет вам устроить жизнь. Говорят, она уже рухнула, власть ваших красных.

– Как рухнула?

– Слыхала я, будто восставшие в Моздоке казаки перебили всех болшеков. Заявили, что не нужна казакам новая власть, и двинулись вдоль Терека, убивают красных. Скоро, наверно, и к нам завернут.

Хусси так и замер при этих словах. Вмиг забыл и о доме, и о кукурузе, и о прополке.

– Ну и пусть заворачивают, – сказала Эсет. – У нас им некого убивать.

– Да хоть бы твоего хозяина! Им ведь безразлично: болшек он или только сторонник красных. Ох, и не знаю, что с тобой делать. – Кабират глубоко вздохнула. – Забрала бы я тебя домой, если бы Тархан не сходил с ума. Ни за что он не хочет смириться с этим родством.

– И пусть не смиряется. А хоть бы и смирился, я никогда ни на час не оставила бы Хусена одного, – сказала Эсет решительно. – А что убудет оттого, что Тархан не соглашается? Что от этого изменится?

– Конечно, это так, – Кабират посмотрела на начавшую полнеть Эсет. – Что может измениться, когда все, что должно было произойти, уже произошло.

– А о том, чтобы взять меня домой, не думай и не переживай. Если суждено, умру и здесь, и там. Но запомни, что я не сяду возле тебя, спасая свою шкуру, не скажу: пусть остальные превратятся в воду и кровь.