– Я же говорил, ей будет тяжело, – покачал головой Гойберд.

– Ничего. Она выносливая. Выдержит. Не тащить же на себе эту тяжесть.

Немного помолчав, Исмаал сказал;

– А помнишь наш давний спор с Товмарзой как-то дорогой в поле? Вот оно – настало время, которого мы так долго ждали.

– Отчего же не помнить? Клянусь богом, помню.

– А он, мерзавец, вздумал сопротивляться. Против целого села встал. Но ничего, хорошо ему дали, запомнит надолго.

– Клянусь богом, запомнит, – согласно кивнул Гойберд.

– Они, сторожа-то, думали, что все добро им одним достанется.

– Каковы, а! Неужели так думали?

– Конечно. Угром-то сбежал.

– Жаль, упустили змею. Он и лошадей, говорят, с собой увел.

– Ничего, зато земля нам осталась. Уж теперь-то мы на ней задаром пахать будем.

– Слава богу, – вздохнул Гойберд. – Вот только лошаденку бы заиметь, хоть десятину весной вспахал бы. Я сегодня рассчитывал раздобыть одну. Но конюшня оказалась пустой.

– Хусен тоже все туда рвался. Да я удержал его. Выходит, хорошо сделал. А то но было бы у него ни коня, ни зерна.

– У них-то хоть плохонькая, да есть, а у меня и такой ведь нет.

Гойберд помолчал, потом вдруг спросил, обращаясь к Хусену:

– А чего это ты на своей арбе не приехал?

– Нани не позволила. Легла перед воротами – и все тут, не хотела меня отпускать.

– Ничего, – успокоил Исмаал, – нам хватит и того, что набрали. Поделим поровну.

Хусен хотел еще раз съездить в поместье, но, вспомнив, что там творилось, передумал: едва ли осталось хоть зернышко, все уж, наверно, давно разобрали. Да и Кайпа, конечно, воспротивилась:

– Хватит, сынок, и того, что привез. Не жадничай. У нас сроду зерна столько не было, с тех самых пор, как я вошла в этот дом.

От радости Кайпе не сиделось на месте. Она то и дело подходила к углу, где была ссыпана пшеница, и долго молча смотрела на нее. А как-то сказала:

– Неужели все это останется у нас, никто не отберет?

– Почему же не останется?

– А вдруг У гром вернется…

– Да пусть хоть сейчас возвращается! Только едва ли он рискнет.

…Помещичье добро тем временем растащили дотла. Остались только дом, сараи да амбары. Народ думал-гадал, что с ними делать.

– Надо поджечь, – предложил кто-то.

– Пепел по ветру развеять, чтоб духу не осталось, – добавил другой.

Поднялся спор.

– Это неправильно.

– Почему неправильно? В России, говорят, все поместья разгромили и сожгли!

– Не везде так.

– Да хоть бы и везде, а мы не будем жечь. Нам же, может, и пригодится. Да и жалко такие постройки уничтожать.

– А мне не жалко! – крикнул хромой Эса. – Клянусь могилой отца, у меня нутро переворачивается, когда смотрю на все это! Чего их жалеть?

– Правильно говорит Эса. Сжечь – и делу конец! Тогда уж Угром точно не вернется.

– Верно, нечего тянуть. Какая же это революция, если помещичья усадьба останется стоять, как стояла, и будет вечно напоминать нам все горькие дни?!

– Стереть с лица земли! Мы сами строили все это. За гривенник да за миску похлебки с зари до зари спины гнули. Сами и сломаем!

– Правильно! Громи!

Подоспевший Исмаал уговаривал не трогать постройки: вдруг, мол, самим пригодятся. Но его не послушали.

– Нам понадобится – лучше этого построим, к тому же у себя в селе. Давай разбирай!

И пошла работа. Всю ночь арбы возили в село бревна, балки, черепицу, железо – короче, все, что осталось от построек.

На второй день делили овец, но тут все делалось порядком, не как с пшеницей. Несколько человек, из тех, что постарше, взялись за дело: раздавали овец – побольше тем, кто многосемейный и победнее. И если к пшенице подобрались и некоторые из зажиточных, то к овцам их не подпустили.

Двенадцать овец теперь у Хусена. Он уже стал подумывать о том, чтобы породниться с Соси. Есть и лошадь, и пшеница. Ничего не пожалел бы Хусен, лишь бы Эсет вошла в его дом.

С полудня крутится парень у плетня, все надеется увидеть Эсет, но тщетно. Для виду разок-другой громко прикрикнул на овец, чтобы Эсет услыхала.

Но вот наконец она подошла. Глаза девушки наполнились слезами, когда Хусен рассказал ей, что решил посвататься.

– Ничего из этого не выйдет, – с грустью сказала она.

– Почему? – руки Хусена сами собой сжались в кулаки.

– Не отдадут меня за тебя.

В ушах у Эсет по сей день звенит голос матери; «…с вшивым сыном Кайпы!» И потому у нее уже нет никаких надежд.

Хусен увидел, как с ресниц Эсет сорвались крупные градинки-слезинки. И если бы не эти слезы, он уже готов был упрекнуть ее: «Отдали бы, если бы ты этого сама захотела!» А как ей еще захотеть? Она ли не мечтала об этом день и ночь? Да и нельзя ведь ей за другого выходить.

– Не плачь, Эсет! – сказал Хусен.

– Ты не знаешь, как мне тяжело!.. Нани только и думает о Мурзабеке, о том, что из Сурхохи приезжал… Без конца о нем говорит.

– А отец что? – спросил Хусен, едва сдерживая злобу против ее родителей.

– Если нани надумает, он не станет ей возражать. Я слыхала, как он вчера сказал: «Нельзя же нам самим навязываться, Подожди, пока сватов зашлют». Видно, все это – дело нескольких дней… У меня голова кругом идет… Остается только убить себя!..

Сдерживая рыдания, она утирала слезы концом платка.

– Умереть?!

– А что же делать?

У Хусена промелькнуло: «Может, украсть Эсет? Не я первый, не я последний…»

– Ты согласишься сделать то, что я скажу?…

– Я согласна! Говори!..

И тут раздался голос Кабират!

– Дочка, а ну иди сюда!

Эсет вздрогнула, но через минуту успокоилась и крикнула в ответ!

– Иду!

И пошла. Только не прямо к дому, а вдоль плетня, чтобы дать высохнуть глазам.

Хусен еще постоял в огороде, но скоро ушел и он.

Жизнь поставила перед ним сложную задачу. Что делать? Похитить Эсет? Да она и сама пойдет за ним. Но куда он поведет ее, к кому? И что будет потом?…

К вечеру пришел человек и сказал, что Довт зовет Хусена.

Старик лежал в постели. Хусен пожелал ему здоровья.

– Живи и ты долго, – ответил Довт, – в два раза дольше моего.

Лицо и особенно глаза Довта показались Хусену очень грустными.

– Подойди ко мне поближе, – сказал старик. – Что ты там стоишь?

Хусен подошел и тихо спросил:

– Что у тебя болит?

– Э, что бы ни болело, это не беда. Тело ведь – только оболочка. В человеке главное – душа. А мою душу уже в небо зовут.

Хусен похолодел. Он вдруг осознал, как ему дорог этот одинокий старик.

Довт через силу улыбнулся.

– Помнишь? Когда еще я говорил тебе, что настал мой час. Да вот ведь сколько прожил.

Хусен переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать Довту, как его утешить.

– А ну, сними-ка ружье, – старик глазами показал на стену. – И патронташ тоже.

Хусен снял.

– Возьми это себе. Мне они больше не нужны. А тебе понадобятся. Все еще только начинается. Царя-то скинули, а корни его глубоко проросли, корчевать надо. Так что оружие пригодится.

Уставшие глядеть на свет глаза старика закрылись, но через минуту-другую он снова открыл их и сказал:

– А теперь сходи за муллой. Пусть придет, прочитает яси.

Вечером Довта не стало.