– Ну что ж! Пусть они сидят у тебя на шее, твои новые родичи.

– Напрасно ты так, – с горечью сказала Эсет. – Сама бы смирилась. Не мечтай, что изменишь мою жизнь. Только смерть может мне помешать.

Хусену показалось, что Эсет всхлипнула. Он едва сдерживался, чтобы не ворваться в дом и не выгнать Кабират.

– Ну ладно, успокойся, – заговорила мать уже другим тоном. – Если тебе так все это нравится, никто не станет силой разлучать тебя с ним…

– Да, нравится! Если бы не нравилось, я бы не была здесь! – твердо сказала Эсет. – И не носи нам больше ничего. Мы не голодаем. Забери свой сахар!

– Замолчи. Этого я у тебя спрашивать не буду. Сама знаю, приносить мне или нет.

Наконец Кабират ушла. Хусен стал запрягать лошадь. Он молчал, делал вид, будто ничего не слышал. А сам тревожился. Если верить Кабират, события могут разлучить их… А Эсет, видя его задумчивость, ходила вокруг и около, не зная, как его развеселить. Она понимала, что его не радовали визиты Кабират…

Во двор забежал Султан. Он часто навещал их. Уж очень нравился мальчишке Хусенов мерин.

– Как там, дома? – спросил Хусен.

– Хорошо, они едут сюда! – бросил Султан и стал гладить коня. В воротах показались Гойберд с дочкой Зали.

– А вы далеко? – спросил Гойберд, глянув на арбу.

– В поле. Полоть кукурузу, – ответил Хусен. Глубоко ввалившиеся глаза Гойберда заблестели.

– Правильно, день сегодня подходящий. Мы вот тоже решили…

– Поедем, значит, вместе. Садитесь.

– Да мы, пожалуй, пешком, – сказал Гойберд, хотя и вопрос-то свой задал специально, чтобы Хусен предложил ему ехать.

– Зачем же пешком, когда в арбе место есть? Эсет тоже отодвинулась к краю и предложила сесть.

Гойберд больше не отказывался. Взобравшись на арбу и устроившись поудобнее, он принялся благодарить Хусена и Эсет. Затем, глубоко вздохнув, добавил:

– Я-то рассчитывал хоть осенью купить лошадь. А теперь и не знаю, что будет. Снова зашевелились моздокские казаки. Восстали против новой власти. Страшное там вчера творилось.

– Ты сам там был? – спросил Хусен.

– Да. И чуть не отправился на тот свет. Бог оказался милостив. Я ходил по лавкам, искал, что бы мне подходящее купить. Дело было после полудня. Вдруг со стороны церкви застрочил пулемет. Люди кричали, что стреляют в красных. Пока я раздумывал, в какую сторону мне податься, смотрю, а из дома поблизости выскакивают солдаты и куда-то бегут. Потом я узнал, что это были красные. И стреляли действительно по ним. Иные на моих глазах замертво падали. Как я уцелел, ума не приложу. Не суждено, видно, пока умереть.

Некоторое время ехали молча. Хусен сидел, подперев голову руками, Эсет изредка робко взглядывала на него и глубоко вздыхала. Гойберд рассказал о том, что она хотела скрыть от Хусена. Теперь он и вовсе загрустит. А Эсет мечтала только об одном: как бы ни была коротка их совместная жизнь, пусть она будет радостной и счастливой…

Гойберд снова прервал молчание.

– Уж лучше бы меня убили, – сказал он. – На том бы и кончилось мучение. Какой теперь мне толк жить. Свое, хоть и тяжело, я прожил. Молодых жаль. Жизни не видели, а погибают. Клянусь богом, жаль…

Эсет думала о своем. Как ни отгоняла она воспоминания о разговоре с матерью, а из ума не шла обида. И за что они не любят Хусена? Ведь ей очень хорошо с ним. Он так молод, так хочет жить. Неужели вдруг?… У Эсет все сжалось внутри при мысли о том, что их ждет новая беда. Она глянула на Гойберда и спросила, почти крикнула:

– А нас они тронут, эти проклятые?

– Тронут, если сил хватит. Не пожалеют. Клянусь богом, не пожалеют… А мы-то думали: конец нашим бедам. Чего еще было желать: земли дали, семян тоже…

Все замолкли и опустили головы, как на похоронах. Один Султан не прислушивался, о чем говорят взрослые, что их тревожит. Он сидел и с восторгом наблюдал за всем, что его окружало: за застывшим высоко в небе жаворонком, юркой ящерицей в придорожной траве… Султан тревожился лишь тогда, когда кто-нибудь из братьев, вдруг вооружившись, вихрем уносился на коне, чтобы неизвестно когда вернуться.

Лошадь идет хорошо. Хусен молчит. О чем он думает? О народе своем, спокойствие которого снова в опасности, о доме, который он, может, так и не достроит, о том, что будет с Эсет, или о лошади, которую и на этот раз не купит Гойберд?…

Уходят и уходят в сторону Кескема всадники. Завеса желтой пыли на улицах не опускается.

– Что там случилось? – спрашивают одни.

– Говорят, начальник большой приезжает! Товарищ самого Ленина! Эржакинез,[67] – отвечают другие.

Еще никто не знает, о чем пойдет речь на сходе, но все спешат туда, вооружившись кто чем богат: не знаешь, может, прямо оттуда придется идти воевать.

Всего несколько дней минуло, как до Сагопши дошел слух о том, что в Моздоке подняли головы белоказаки. Вести со дня на день становились все тревожнее. На Тереке уже разгорелась настоящая война. И в Прохладной, и в Грозном тоже…

Братья едут рядом. Хусен чуть сдерживает своего коня, а Хасан, наоборот, подгоняет. Только так они держатся вровень. Хасан нервничает, все хлещет кнутом своего мерина, а толку мало.

– Ничего, успеем, – успокаивает его Хусен.

– «Успеем», – сердится Хасан. – Видишь, как люди гонят.

– Хочешь, садись на моего и скачи вперед, – предлагает брат, – а я подъеду позже?

Хасан не ответил. И Хусен замолк.

Посреди села собралось столько народу, как в пятницу на базаре. Большинство были на лошадях. Из трех сел собирались. Пешими так скоро не собрались бы. Были тут люди и из хуторов. Всадники стояли вокруг пеших и белобородых стариков, сидевших на больших камнях у ворот, словно охраняя их.

– Видишь, – сказал Хусен, – я же говорил, что успеем. Только еще собираются.

Хасан не слушал брата. Его сейчас занимала кляча, на которой он сидел, и перекинутое через плечо ружье. Хусен давно уже предложил ему свою винтовку. Но в сложившейся обстановке Хасан не мог пойти на это. Ведь у брата вражда с сурхохинцами. С ружьем против них не устоишь.

Хасан не очень доволен, что брат живет от них отдельно. Но возражать против этого он не мог. Эсет не хотела жить вблизи от родительского дома, под недремлющим оком отца и брата. И с этим трудно было не согласиться, потому и пришлось отдать Хусену и лучшего коня, и винтовку…

Площадь полнилась шумом. Разобрать, кто и что говорит, было невозможно, но вот все стихло, головы людей повернулись в сторону улицы. На ней показалось несколько всадников. По одежде можно было догадаться, что одни из них русские, другие вайнахи. Был с ними и Дауд.

Хусен рванулся ему навстречу, но Хасан удержал брата.

– Не до тебя сейчас Дауду, – сказал он.

Народ всполошился. Посыпались вопросы.

– Кто из них Эржакинез?

– Наверно, этот…

– А кто он по национальности, интересно?

– Тебе не все равно?

– И то верно. Лишь бы добро нам сделал.

– Жди, обязательно сделает. Первым долгом пошлет против казаков воевать!..

– Понадобится, так и повоюем…

Всадники подъехали к толпе, спешились и сквозь образовавшийся коридор направились туда, где восседали старики. Те поднялись навстречу гостям, ответили на приветствие.

Первым заговорил Дауд.

– Мы прибыли к вам из Владикавказа, – сказал он. – Привело нас важное дело. Со мной еще приехали товарищи. – Дауд показал на высокого русского в фуражке и ингуша.

– Нас послал сюда Серго Орджоникидзе, – заговорил русский.

Рядом стоявший черноволосый человек с коротко подстриженными усиками тотчас стал переводить.

– Серго Орджоникидзе, – продолжал русский, – большевик. Чрезвычайный комиссар. Он прибыл к нам, чтобы оказать помощь в борьбе за Советскую власть на Северном Кавказе, руководить нашими действиями, указать верный путь. Сам Ленин прислал его…

– Да сохранит бог и его и Ленина, – раздалось в толпе.