Проезжая мимо Нюркиных ворот, Хасан весь так и подался вперед: нет ли ее во дворе? А может, и Митя тут? Но как Хасан ни вглядывался, никого так и не увидел.

Странное дело, даже Фрол вышел на улицу, а тех, кого так хотелось встретить, Хасан не видел…

А в толпе все гутарили.

– Протасов, говорят, привел их! Правильно сделал. Знает, что бедному люду надобно.

– А чем горцы нам помогут?

– За советскую власть постоят. А власть эта, дай ей бог здравствовать, нам и поможет!.. У нас такого отряда нет. Одни с белыми воюют, другие в банды подались. Ну ничего, теперь они узнают.

– Что верно, то верно. А все-таки нам, казакам, стыдоба у горцев защиты искать.

– А что делать, коли богатеи вооружились и, как науки в паутине, стерегут свое богатство, чтоб людям его не отдать? И банды везде рыщут. Вот заведем свою милицию, тогда и горцы домой уйдут…

Вайнахи расселились в казармах, где до них жили красноармейцы. Стены побиты пулями. Окна без стекол, только в некоторых рамах торчат осколки. Здесь все изрешетили пулеметным огнем бичераховцы. Хасан помнит рассказ Гойберда об этом дне… А вон и церковь, где стоял пулемет. «Надо бы сровнять ее с землей», – подумал Хасан.

В казарме Хасан оказался рядом с Элбердом, ночью на пост ходил тоже с ним. И Хасана это радовало – он всегда тянулся к смелым, сильным людям. Впрочем, Элберд держался непривычно, словно провинившийся. И был очень неразговорчив. Он считал себя опозоренным. Пока Гарси ходит по земле, Элберд не может смотреть людям в глаза.

Вот н сейчас он с завистью говорит Хасану:

– Ты ранен на войне… Если бы и мою рану я получил в бою!

Хасан молча едет рядом с ним, прислушиваясь к конскому топоту. Перед ним встает образ отца. Если бы и Веки был убит на войне, на сердце у Хасана не было бы такой тяжести и позора за то, что этот проклятый Саад все еще разгуливает по свету…

– Может, люди думают, я оставлю этого Гарси неотмщенным? – перебивает его раздумья Элберд. – Да надену я платок своей жены, если не отомщу! Правда, дело это очень затянулось: то рана моя не загнивала, то в боевое охранение надо было ходить, потом война… Но теперь, как только вернусь отсюда, посмотрим!..

Элберд словно бы извинялся. А Хасан? Ему перед кем извиняться? Разве тому, что он до сих пор еще не отомстил за отца, нет своих причин: сначала был мал, потом война, а за эти семь-восемь месяцев, что вернулся домой, все знают, у него и дня не было для себя. Знает, наверно, об этом и Беки. Говорят же, что мертвые знают, чем занимаются живые…

– Вернемся отсюда, я тоже сделаю, что надо, – говорит Хасан. – Только бы вернуться живыми!..

Элберд покачивается в седле с опущенной головой и молчит…

Они едут на пост, охранять дорогу, что ведет из Моздока в степь. Дело к вечеру, а ветер уже холодный.

– Доброй ли будет для нас сегодняшняя ночь? – подумал вслух Элберд.

– Ветер не обещает добра, – сказал Хасан. – Хоть бы нас послали мост охранять. Там можно укрыться. в другой раз надо жребий бросить.

Элберд улыбнулся, покачал головой.

– Вытянем жребий туда, а ветер возьмет да и подует с другой стороны, что тогда? Нет, брат ты мой, знали, на что шли. Легко нам не будет.

Первая половина ночи кое-как прошла. Хасан с Элбердом частенько слезали с коней, чтобы подвигаться, обогреться. А потом, на счастье, ветер вдруг стих.

– Сжалился бог над нами, – обрадовался Хасан.

Но радость была недолгой: заморосил дождь, а спустя какое-то время посыпал снег.

Хасан с Элбердом с завистью смотрели в сторону города с ого огнями и дымками. Счастливчики, похрапывают себе в теплых домах. Даже товарищам их в казарме сейчас хорошо. Окна уже застеклили, печи топятся…

Над городом вдруг заалело зарево, и вслед за тем тревожно зазвонил колокол.

– Кажется, горит? – сказал Хасан.

– Похоже, что да. Колокол звонит, – согласился Элберд. – У нас при тревоге с мечети кричат, а у них в церковный колокол бьют.

Хасан слышать не мог слова «церковь». Ему одинаково ненавистны были и враги, что восстали здесь, в городе, против новой власти, и Бичерахов, которого он никогда по видел, и церковь – именно с нее строчил пулемет! Горцы ведь не зайдут в церковь, откуда им знать, что в ней делается, а враги там и могут плести свои сети.

– Ее бы поджечь, эту церковь, – зло бросил Хасан, – или взорвать!

– Пусть стоит. Чем она тебе мешает?

– Не помнишь разве, откуда летом пулемет строчил?

– Больше не застрочит. Ниоткуда. А мы не за тем сюда пришли, чтобы поджигать да взрывать. Пусть сам народ и решает, что с ней делать. А мы не должны подавать повода для того, чтобы о нас говорили плохое…

Но говорить плохое все-таки стали. На следующее же утро.

Пожар, который Хасан и Элберд видели ночью, оказывается, возник на большой паровой мельнице. В Моздоке распространился слух, будто поджог мельницы и убийство ее владельца дело рук горцев. Дошел этот слух и до притеречных станиц. Говорили о сундуке золота, о мешки денег. С каждым днем легенда о пропаже все росла и росла. Грабителей называли разных, но истинных похитителей найти не могли. А подозрение между тем пятнало всех. Командиры сотен грозились повесить виновных, если таковые отыщутся среди них…

Именно в этот день убили одного из сагошнинцев. Убили из засады, когда он один ехал по-над Тереком. Сражен он был одной-единственной пулей. Бедняга вырос сиротой у родственников. Совсем недавно женился. И теперь вот дома осталась молодая жена.

После этого случая решено было на пост посылать не двух, а трех или четырех человек сразу.

На второй день утром прошел новый слушок. Владельца мельницы, мол, никто не убивал, сам внезапно умер: увидел горящую мельницу, обомлел и умер. Но от этого черное пятно, что легло на вайнахов, белее не стало – утверждали, что коли бы не поджог, тан и владелец мельницы не умер бы. Обстановка накалялась ровно на столько, на сколько это было нужно врагам Советской власти, которые трусливо, как крысы, попрятались по своим норам и сидели в них, боясь высунуться. Этой провокацией они рассчитывали поднять казаков против горцев, а также и против советской власти, но надежды их не оправдались, казаки не поддались. Им уже надоели войны, да и к тому же что хорошего сделал им этот владелец мельницы – червяк, напитавшийся их же, казачьей, кровью?

Разговоры, однако, не прекращались, и казаки сторонились горцев…

Хасан долго не решался войти во двор к Мите. Его удерживало опасение, что там может оказаться брат Мити – Илюха. Как ни приглядывался Хасан, во дворе вообще никто не появлялся – он был словно нежилой. Тишина вокруг, будто на кладбище. Хасана это даже тревожило. Наконец он решился и пошел. Вот и знакомый домик. Хасан надавил на дверь. Она, печально скрипнув, отворилась, и тотчас из темной комнаты донесся голос.

– Кто там? – спросила женщина.

– Это я, – ответил Хасан, входя в комнату. – Добрый вечер.

– Кто ты?

– Я это. Митин товарищ, не помните разве?

Сначала слышен был только голос, а женщины самой не было видно. Наконец вырисовалась старая деревянная кровать и сидящая на ней старушка.

– Кто тебе нужен-то?

– Митя нужен.

– Нету Мити.

– А где он?

– Совсем и не было его. Ни его, ни другого. Это люди говорят, что были. А где же они, если были?

Хасан насторожился. Старушка была вроде бы не в себе.

– А старик где?

– И старика нет. Никого нет. Я есть. Приходил тут один, говорил, что он мой сын, Илюша. Дважды приходил. Ты тоже, наверное, пришел, чтобы сказать, что ты мой сын? Обмануть меня хочешь? Да?

– Да что вы!

– Меня больше никто не сможет обмануть. Опять хочешь показать мне голову сына? Нет, не буду больше глядеть!

Голос ее, поначалу едва слышный, теперь окреп и стал совсем другим. Старушка чуть не кричала.

– Какую голову? – спросил Хасан.

– Какую, говоришь, голову?! – взметнулась старуха. – Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит! Разве ты не видал?