– Как не стоять в глазах, – вздохнула жена Федора, – ведь дня не пройдет, чтоб не говорил об этом.

Хасан точно окаменел. Уж он ли не повидал в жизни всякого, но то, что рассказал Федор, не укладывалось в голове. Ювси тоже обезглавили. Но то сделали враги. А Митю обезглавил родной брат. Откуда такая жестокость? Не случайно Илюха с первого взгляда не понравился Хасану.

– Где он сейчас? – после недолгого молчания спросил Хасан.

– Кто? Зятек-то наш? – поднял голову Федор. – В банде. Где ему быть? Вредит советской власти. – И, глянув на жену, добавил:

– Ты меня от него береги, от зятюшки. А уж от других я сам уберегусь.

– Да что он, полный зверь? – всплеснула руками старуха. – Чего ему на тебя-то руку подымать, на тестя. Чай, не рехнулся же он1?

– На тестя, говоришь? Брата убил – не задумался!..

– Люди сказывают, другой он стал, – не унималась женщина.

– С кем и враждовал, так теперь не трогает. Изменился совсем.

– Жалостливый стал? Волк ягненком обернулся? Эх ты, баба неразумная! – Федор зло сплюнул.

– Они вон подожгли хозяйство у Акима и ушли, а самого не тронули…

Хасан насторожился. Последние слоги старухи отвлекли его даже от мыслей о Мите.

– А ведь Аким врагом был Илюхе. Еще с тех пор как в детстве побил его, застал в своем винограднике и побил. Аким-то, правда, отдал Богу душу. Но это уж потом, когда Илюха с товарищами своими ушел.

– Откуда ты все это знаешь? – удивленно спросил Федор.

– Нюрка рассказала.

– Когда?

– Вчера вечером… Она без тебя тут заходила…

– Чего же ты молчала? – шагнул к жене, сверкая глазами, Федор.

Старуха пожала плечами:

– Так ты же не спрашивал!.. Но Федор уже не слушал ее.

– Вон, значит, какое дело? – прогремел он. – Сволочи! Бандюги! Сами же подожгли, а ингушей обвиняют!

На другой день в Совдепе уже знали «се подробности о поджоге. Новый слух не так быстро, как первый, распространился среди казаков.

Небо опять хмурится. Много, ох как много прошло их здесь, в Моздоке, хмурых, пасмурных дней. Солнце не выглядывает ни на минуту, словно дало обет до весны не показываться. По календарю зима, а дороги развезло, будто осень на дворе. Временами выпадает снег, но землю никак не покроет, полежит час-другой и тает.

Вон и сейчас с неба валят крупные, как кукурузные хлопья, снежинки. Эти и вовсе не залеживаются – тотчас тают.

Погода – хуже некуда. Сидеть бы в тепле у печки, но не тут-то было. Одни мечутся, как мыши в амбаре, в котором все дыры законопачены и нет из него выхода, – добро свое прячут от советской власти. Другие и день и ночь стоят на страже: охраняют эту самую советскую власть от бандитов да пути хапугам перекрывают. Совдеп и ЧК поручают отряду и другие дела. Богатеи-то, они ведь добром ничего не отдают, налогов даже не платят. А каково новой, неоперившейся власти с нуждой в народе справиться? Бичераховцы все вытрясли. В Моздок каждый день раненых везут. Их кормить надо, постели тоже нужны. А где взять? Богачи все свое добро попрятали. Для Бичерахова ничего не жалели, а от советской власти все схоронили. Да еще из-за угла, того и гляди, пристрелят. Вот ЧК и борется с ними.

Хасан и с ним еще двое с утра уже побывали в иных дворах. Первым входил человек из Совдепа, рыжеватый казак, ровесник Хасану, ему все ведомо, знает, в чей двор идти, кого потряси следует. Они уже конфисковали в пользу Совпеда три лошади и фургон зерна. Отобрали две винтовки с патронташами. Одна офицерская винтовка. Очень она приглянулась Хасану, даже с плеча снимать не хотелось.

При въезде в третий двор сердце у Хасана забилось и гордо словно клещами сдавило. Хоть он и был тут всего только раз, отчетливо помнит большой крестовый дом, навес, колодец, из которого пил Рашид… В стороне, в саду, стога сена.

Во дворе была только женщина. Хасана поразила ее худоба: ведь у них есть все, что душе хочется, и такая худая.

Она стояла на крыльце и скулила своим тоненьким голоском:

– Что ж это, всякая власть будет садиться на наши шеи? Был Бичерахов, отдавали ему полные фургоны пшеницы, а фургоны с арбузами прямо с бахчей свозили к казармам. Где это видано, с од ной скотины три шкуры сдирать!..

– Бичерахову-то не жаловалась? – сказал тот, что из Совдепа.

– Тогда вы с радостью все отдавали.

– Так уж и с радостью!..

– Ну вот что, хозяюшка. Хватит причитать. Выводи двух лошадей – и делу конец.

– Двух лошадей, – только и произнесла женщина. Это еще за чем?

– Для советской власти.

– А мы?… Как же мы?

– И вам останется. Ну, давай поторапливайся!

– Чего ты на меня кричишь? Я тебе в матери гожусь.

– Для этого одних годов мало, нужно еще иметь сердце. Я не забыл, как ты относилась к своим работникам. И ты и твой муж.

Хасан не успел познать, какое у нее сердце. Быстро снялся тогда со двора. Но сердце ее мужа он узнал хорошо.

– А что мы такого плохого делали? Всех брали на работу, исправно кормили. Даже тех, что ты привел, взяли…

Женщина все говорила. В глубине души, наверно, надеялась, что этой перебранкой все и кончится. Но, приметив вдруг взгляд Хасана и поднятую дугой его бровь, она сразу смолкла.

Казак из Совдепа спешился.

– Ну вот, что, – сказал он, – добром не выведешь – силой за берем все, что нам надо.

Двое направились к сараю.

– Где оружие спрятано? – спросил Хасан, входя в дом.

– Зачем нам оружие? Мужик мой с бандами не связан и людей не убивает. Нешто на нем креста нет?

Оружие не нашли, зато зерна – пруд пруди. Чистая, отборная пшеница! Часть в мешках: видно, приготовили, хотели упрятать, да не успели. Мешков десять. Хасан вышел на крыльцо, сказал товарищам, чтобы запрягали фургон.

Женщина ругала и проклинали их на чем свет стоит. А они знай себе делали свое дело.

Только раз казак поднял голову и бросил ей:

– Проклинай, проклинай! Да помни, поплатишься ты и за это.

Женщина еще пуще взбесилась. Кричала как скаженная…

Когда уже запрягли фургон и погрузили на него мешки, в воротах неожиданно показался Фрол. Вначале он застыл на месте, затем вдруг рявкнул:

– По какому такому праву средь беда дня грабите?

– По революционному праву! – ответил казак. – И не грабим, а лишнее, у людей награбленное, конфискуем.

Хозяин рывком расстегнул шубу, засунул руку за ремень.

– Так, значит? – угрожающим тоном бросил он.

– Значит, так.

– Силой действовать решили?

– Добром не отдаешь, так без силы не обойтись.

– Не отдавал и не отдам! – крикнул Фрол, направляясь к фургону.

Он схватил лошадь под уздцы. Сидевший на фургоне Хасан дернул вожжи, но Фрол крепко держал коней.

– Отпусти! – сказал казак. – По-хорошему просим.

– Не отпущу! Убирайся со двора вместе со своими дикарями!

Хасан так напрягся, что зубы заскрипели. Рванул с плеча винтовку. Совдеповец предостерегающе поднял руку, и Хасан с трудом удержался, чтобы не спустить курок. В какой уже раз он слышит это оскорбительное слово. «Скотина, это. мы-то дикари? – подумал Хасан. – А что тогда о тебе сказать?»

Фрол откинул полу шубы и выхватил обрез, который у него, как у абрека, висел дулом вниз. Отпрыгнув, как кошка, к воротам, он крикнул:

– Я кому сказал, уходите со двора?!

Казак покачал головой.

– Если бы нас так легко было запугать, мы бы не приехали сюда. Давай-ка лучше свой обрез! – сказал он, подъезжая к Фролу.

За ним последовал Хасан и третий их товарищ.

– На, получай! – крикнул Фрол и спустил курок. – Тебе, змееныш, первому!..

– Не опередил его Хасан, хотя опоздал всего только на какую-нибудь долю секунды.

Он не видел, как казак припал к лошади, но приметил, как винтовка Фрола опустилась дулом вниз и как хозяин ее покачнулся, а потом привалился спиной к воротам. И не успел Хасан перезарядить свою винтовку, как раздались выстрелы его товарищей.