Сагопшинцы растянулись вплоть до дороги, ведущей из Моздока на Владикавказ, заняв балку западнее этой дороги. Коней собрали в лощине и выделили двух сторожей для охраны. С вершины Терского хребта вниз до самой плоскости спускался отрог – словно специально сооруженное укрепление. Сагопшинцы кое-как устроились за этим отрогом. Везде – в самых малых углублениях, в ямах, за кустами залегли.

В каждого, кто, забывшись, хоть на миг приподнимется, обнаружит себя, казаки тотчас стреляют. Позиция у них более выгодная – в окопах сидят да в оврагах. Сагопшинцы тоже стреляют, едва завидят черную точку над землей. Достигают пули цели или нет, они не знают. Но стрелять приходится, уж коли и в тебя стреляют. Правда, Торко-Хаджи предупреждал, чтобы не было кровопролития: не с магомед-юртовцами, мол, воевать пришли…

Однако не прошло и часа, как несколько сагопшинцев упали сраженные.

– Убитых везите в село на кладбище, а раненых – по домам, – скомандовал Торко-Хаджи.

Он уже знал, что среди раненых был и его сын Зяуддин.

Перестрелка разгоралась. Выстрелы трещали, как кукурузные зерна на костре. Пули то со свистом проносились мимо, то глухо влетали в землю, взрыхлив ее…

Торко-Хаджи хоть и был старым, но бичераховцев на перевале заметил раньше, чем те открыли огонь. И вмиг он часть людей направил против них.

– Поворачивайте туда! – кричал командир сотни, бегая позади людей. – Видите тех, что на перевале? Коли их не задержим, нас могут окружить!..

Одни, оглушенные беспрерывной пальбой, не слышали его команды, а те немногие, которые мечтали лишь о том, чтобы скорее ворваться в станицу и поживиться, ни о чем другом думать не хотели. Однако и против станичников они действовали лениво. Только изредка постреливали. А Товмарза, например, с самого начала боя всего один раз приподнял голову. Зато когда придет время, он поднимет и голову и сам вытянется вперед во весь свой длинный рост. Кто-кто, а он, если разгромят защитников станицы, будет первым среди тех, кому не терпится награбить побольше чужого добра. Но до этого еще далеко, и Товмарза бережет себя…

Хусен и Амайг лежали рядом. Хусен залег на скрытой в травостое тропинке, протоптанной за лето стадом коров. Амайг лежал за небольшим бугорком. Когда он вплотную прижимался к земле, бугорок этот скрывал его полностью. Но очень уж трудно было так улежать.

– Не высовывайся! – крикнул Хусен.

– Муравьи замучили, – пожаловался Амайг, почесывая то одну, то другую руку. – Они, проклятые, даже за пазуху лезут…

– Муравьи тебя не съедят, а пуля бахнет – и конец!

И словно в подтверждение слов Хусена, перед Амайгом в землю врылась пуля, подняв дымовую завесу пыли. Это, как назло, еще больше всполошило муравьев. Но Амайг уже не обращал на них внимания. Его взгляд и все мысли были прикованы к мушке винтовки, которая лежала перед ним на бугорочке, а за нею он увидел чуть высунувшегося из укрытия человека.

«Кто это? – подумал Амайг. – Что, если Егор или его сын Вася?» Узнать бы. Тогда Амайг взял бы на мушку другого. «Да, но кто же стрелял сейчас в меня? Может, опять же Егор или Вася?» И Амайг спустил курок. Раздался выстрел, он ощутил сильный толчок в плечо. Вслед за этим последовал еще один удар, но уже в грудь. Боли Амайг не почувствовал. Он даже не успел подумать над тем, что бы это могло быть. Мысли перемешались, все вокруг потемнело. Сквозь эту темноту в клубке мыслей вертелся один вопрос: «Егор или Вася?»

Хусен увидел опустившуюся на приклад винтовки голову Амайга, но ничего неладного не заподозрил. Мысли его тоже были не совсем ясные. Винтовочные выстрелы, раздававшиеся справа и слева, его собственные выстрелы, подбадривающие крики товарищей – казалось, все это происходит во сне. Хусен увидел, как Амайга перевернули на спину и потащили вниз, в лощину. И тут Хусен вскочил, как будто на него вылили полный кувшин холодной воды. Теперь он понимал, что все это был не сон, понимал и то, что с Амайгом беда…

– Жив, – сказал сидевший рядом с Амайгом Шапшарко. – Дышит. Значит, не суждено еще погибнуть.

Открыв глаза, Амайг с трудом произнес:

– Не говорите отцу. Матери тоже…

Он захлебнулся кровью, что шла у него горлом, и замолк.

Подбежали Хасан и Исмаал.

– Скорее на арбу и домой! Лор-Гали[69] должен помочь, коли не суждено умереть.

Хасан глянул на Хусена, у которого от озноба дрожала челюсть, и прикрикнул:

– Езжай и ты с ним! Того и гляди свалишься.

Хусен, может, и отказался бы ехать, но вознице – двенадцати-тринадцатилетнему мальчишке – нельзя было доверять Амайга. Кто знает, что приключится в дороге.

Арба не успела тронуться, принесли еще раненого.

– Этого сразу везите на кладбище, – сказал один из тех, кто нес его. – Бедняга распрощался с этим миром.

– Да будет его смерть священной! – сказали мужчины и, уложив убитого рядом с Амайгом, торопливо вернулись на свои места.

Хусен хоть и дрожал весь и не мог вздохнуть полной грудью, но о болезни своей сейчас не думал. Глаза его не отрывались от кровоточащей груди Амайга, и он все упрашивал сидящего впереди мальчика:

– Эй, дорогой, прибавь ходу…

Но, как они ни гнали, все было бесполезно. Амайг умер раньше, чем доехали до села.

Куда девалось мужество Хусена. Его словно прорвало: слезы ручьями катились по щекам. Он прикрыл Амайга, как и другого умершего, буркой и с гневом подумал о том, какой это ужас, что погиб почти ребенок, мальчик, едва доживший до семнадцати лет!..

Навстречу показались пседахцы. Они ехали рысью во главе со своим командиром Мусаипом. Чуть позади командира несся довольно грузный с виду человек с красным флагом в руках.

Придержав коней, они расспросили, как обстоят дела там, в бою. Хусен в нескольких словах описал обстановку, они горестно покачали головами и поскакали дальше, оставив за собой пыльное облако.

Спустя какое-то время, уже на окраине села, рядом с кладбищем, появились еще всадники. Эти были из Кескема. Встречались и пешие, те, кто почему-либо оставался дома: у кого лошадь плохая или совсем ее нет, кто безоружен. Прослышав, что бой разгорается и уже есть убитые и раненые, эти люди не могли усидеть дома. И вот они тоже спешили на поле битвы.

Многие были безоружны. И им Хусен объяснил, что там, куда они спешат, есть много оружия. Свою винтовку Хусен оставил у Хасана, а у него взял ружье Довта. Но и его пришлось отдать встретившемуся в пути Гойберду. Винтовка Амайга лежит в арбе, ее он решил вручить Мураду. Кто знает, может, отец надумает занять место сына в отмщение за его безвременную гибель?…

Но Мурад и не подумал об этом. Всю вину он свалил на сыновей Беки.

– Вы, вы во всем виноваты! – кричал он на Хусена. – Если бы он не связался с вами, не пошел за вами, разве случилось бы такое? Нет, не случилось бы! Зачем вы лишили меня единственного сына?

– Держись, Мурад, во всем божья воля! – уговаривал его Шаип-мулла, выйдя из дома Мурада, куда он пришел от Торко-Хаджи и задержался в ожидании, пока сварится зарезанная Мурадом жертвенная индейка – о продлении жизни сына думал, когда резал.

– Божья воля, говоришь? – Мурад глянул на Шаип-муллу. – А где же божья справедливость? У меня ведь всего один сын! Не то что у других. Почему этот бог увидел только моего единственного сына?

– Значит, твой сын ему был нужен больше, – пробормотал Шаип-мулла, и взгляд его, остановившись на закаменевшей от горя жене Мурада Кудас, потупился. – Всемогущий, говорят, забирает раньше того, кого больше любит, – добавил он.

– Зачем мне нужна его любовь!

Шаип-мулла замахал руками:

– Не говори так. Да сохранит тебя бог.

– К чему теперь меня хранить и богу и людям? Не нужна мне жизнь без сына!

– И все же пусть хранит тебя бог, Мурад, и сейчас и во веки веков. Не кори его, не накликать бы тебе какой другой беды! С хулителями бог, говорят, поступает жестоко.