– Я вынужден был выстрелить в него, – вздохнул Дауд. – Иначе он скосил бы меня. А пришел я туда вовсе и не за ним. Мне пирстопа надо было убрать, Сахарова…

Хасан горящими глазами смотрел на Дауда. «Вот эта да! Какой смелый!» – думал он и в душе очень гордился, что Дауд их родственник.

– Не быть бы сейчас Сахарову в живых, если бы этот ингуш не помешал мне.

– Эх, черт побери! – хлопнул себя по коленям Исмаал. – Не плохо бы! Уж очень эта собака людям надоела! Но, может, оно и к лучшему, что ты не убил его! Ведь не сносить бы головы!..

– За голову-то я не боюсь. А только теперь, когда поостыл, понимаю, что зря это. Одного убьешь – другой на его место встанет… Власть надо скидывать. Иного пути народу нет. Тогда я об этом не подумал… Уж очень у меня душа горела. Он, проклятый, над матерью моей, старухой, надругался да над женой…

– А знаешь Дауд? Они не будут искать убийцу стражника. Три дня, говоришь, прошло? И все спокойно? Голову даю на отсечение, пирстоп не думает, что покушались на него. Он просто считает, что ингуша убили из мести. Потому все так и спокойно. У, проклятые! – погрозил Исмаал в окно. – Я бы по одному их всех перестрелял – и пирстопов, и стражников, что ты ни говори.

– Вон Зелимхан! – возразил Дауд. – Скольких он поубивал: и стражников, и офицеров, и пирстопов. А толку что? На их место тотчас же ставили других, еще злее.

– Что же ты нам прикажешь делать? Тереть, как бессловесной скотине, и пусть нас всех поубивают? Плюнет тебе пирстоп в лицо – а ты утрись, да еще и радуйся, что дешево отделался? Так, что ли?

Сейчас даже Хасан не разделял мнения Дауда. Хасан не раз видел, как при появлении пристава или стражников люди кидались врассыпную, подальше от беды. Помнит он и то, как казаки плетьми избили Гойберда. Избили только за то, что чести приставу не отдал. И неважно, что Гойберд не офицер и не солдат. Сахаров ввел такое правило: кто бы, видите ли, не встретился с ним, обязан отдать ему честь по-военному.

Многое еще видел Хасан, а чего не видел, о том рассказы слышал. И что же? Все это надо терпеть? До каких пор? Да и хватит ли у людей терпения?

Пристава терпи, стражников терпи, Саада терпи? Где взять столько терпения? Хасан уверен, что стоит на место ненавистного Сахарова явиться другому приставу, и все изменится. Новый бояться станет. Не будет таким жестоким. Вон взять, к примеру, Мухи. С тех пор как Хасан отделал его, будто шелковый стал. А до того что было? С каждым днем все наглел.

Исмаал, Хасан да и Малсаг так разгорячились – все обиды вспомнили. А Дауд сидел молча и думал. Встал перед ним как живой человек из далекой Сибири, худощавый, с реденькой бородкой клинышком, Николаем Александровичем его звали. И еще Виктор – краснобровый парень. Дауд называл его Рыжим.

Бывало, заспорят они между собой, Виктор распалится, а Николай Александрович – как водой его обольет – скажет:

– Ты, браток, горишь, словно в очаге. Это не дело. Человек должен уметь сдерживать себя. Спокойствие – сила, уверенность в себе, в своей правоте. Вот оно что!

Виктор остывал, правда, не тотчас: как раскаленное железо, брошенное в холодную воду, с шипением.

Характеры у этих людей были разные, а цели одни. Оба они называли себя большевиками. Посадили их за то, что боролись за правду, за лучшую жизнь бедняков.

Дауд много ночей слушал их рассказы, говорил и сам: о том, какая жизнь в ингушских селах, как бедствуют и мучаются люди…

Дауд гордился дружбой этих людей и верил им, как ребенок верит матери. Он как сейчас слышит слова, сказанные Николаем Александровичем на прощание.

– Видишь, – поднял он указательный палец, – один перст. Ударь им – никто и не почувствует. А двинь кулаком – это сила! Удар кулака и с ног свалить может. Вот чего никогда не забывай! Знаю, что в ваших краях много храбрых абреков, слыхал и о Зелимхане, о том, что он заступник бедняков. Но он – как этот палец… В одиночку даже самый отважный человек ничего толком не сделает. Так Ленин говорит! И это точно. Вот если бы все храбрецы объединились да народ за собой повели, – Николай Александрович снова сжал кулак, – это была бы сила!

… Вспомнил Дауд эти слова и подумал, что сам он чуть было не позабыл наказа товарища, когда в одиночку пошел на пристава.

– Нет, Дауд, – прервал его воспоминания Исмаал, – если при сосался клещ, надо его отодрать. Пирстоп – он тоже клещ. При сосался и пьет нашу кровь, а мы: «На тебе, пожалуйста!» Ведь даже мышь кусается.

– То-то и оно! Мышь кусается, да укуса ее никто не боится. Нас мало, очень мало, и пока мы ничего сделать не можем. Вон я вроде той мыши убил стражника, а толку что? Поймают – убьют или сошлют в Сибирь на каторгу, вот и все! Не то это! Я недоволен властью, ты недоволен, он недоволен… И все мы сидим по своим домам и про себя проклинаем кто пирстопа, кто начальника округа, кто царя. Сидим и молчим. А почему молчим? Защитить себя не можем, силы у нас мало. Одному, если ты и силен, как лев, ничего не сделать с властью. Один палец – это один палец, а пять пальцев – это кулак! Надо нам собраться в кулак и на род вокруг себя собирать.

В эту минуту вошла Миновси. Но не успела она закрыть за собой дверь, Исмаал сказал:

– Побудь во дворе, как бы кто не зашел к нам. – Миновси молча кивнула и вышла.

– В этом ты прав, Дауд, – сказал Исмаал, – только народ у нас согнулся от горестей, ни до чего ему.

– А ты думаешь, в России беднякам слаще живется? Потому и встают они против помещиков и против хозяев фабрик и заводов. Вон и в Грозном! Там рабочие то и дело бастуют, борются за свои права. И в большинстве случаев добиваются, чего хотят.

– В городе оно проще. Там у всех одинаковый достаток, и люди целый день работают вместе бок о бок, потому они и сплоченные, – настаивал на своем Исмаал.

– А у нас разве достаток не один и тот же? – вмешался в разговор Малсаг. – Если исключить таких, у кого скота много, вроде Саада, лавочников и мулл, все остальные равны в своей бедности.

– Ты прав, Малсаг! – довольно закивал Дауд. – Ты все пони маешь.

– Понимать-то и я понимаю, – покачал головой Исмаал. – Но какой толк от нашего понимания, если нет у нас никакой возможности собрать весь народ и чин по чину все объяснить: так, мол, и так, и царь и пирстоп наши враги, а потому надо нам всем сообща бороться. Пока хоть с пирстопом да с другими властями, что к нам поближе. Но где об этом скажешь? На сходе только заикнешься, тебя хвать как подстрекателя к бунту – и в ту же минуту в каталажку. Арестуют, и народ не поддержит! Уж в этом ты мне поверь. Ведь много, ой как еще много таких, кто считает, что и царь им послан богом и бедность от бога. И значит, пока существует мир, быть на земле царю и его наместникам, а им, люду простому, жить в нужде и терпеть…

– Да, народ у нас еще очень темный, забитый. И не мудрено. Мулла старается и за бога и за царя. И то, что почти все земли отошли к помещикам, и плевки пирстопа, и казачьи нагайки – все люди принимают как должное, по-ихнему – все от бога! Как переубедить их, как заставить понять, что они заблуждаются? Всех сразу, конечно, не убедишь! Но надо пробовать! Сегодня – одного, завтра – другого. Смотришь, через какое-то время к нам примкнут уже многие!

– Это, по-моему, дело возможное, – сказал Исмаал и посмотрел на Малсага.

Тот кивнул в знак согласия.

– Нам надо запастись оружием, – продолжал Дауд. – Против винтовки нужна винтовка, а не кинжал. Придет время – и нам понадобятся винтовки и наганы.

– Оружие сейчас стоит дорого. Не всякий может купить винтовку.

– Тот, кто сможет…

С той минуты, как заговорили об оружии, у Хасана глаза так и загорелись. Ему ли не знать, какая это необходимая вещь – винтовка. И Хасану она нужнее, чем кому бы то ни было. Царь, конечно, враг, но Хасану Саад куда больший враг. Сначала его надо убрать, а потом царя.

Уж Хасан бы что угодно продал, лишь бы купить винтовку. Жаль вот только, что он еще не хозяин в доме!.. А вообще-то, будь он и хозяином, продавать у них нечего…