– Наши ведь тоже в Ич-Тойвин ездили, – неторопливо рассказывал Евлампий. – Вот я и подумал: с чего бы Таргале такая честь, а Двенадцать Земель – мимо? Оно ясно, вас досель империя своей провинцией считает, так ведь и с нашими врагами Омерхад в дружбе. Вот и предложил всем, кто там был, под заклятием правдивости об Ич-Тойвине рассказать. О чем там речи вели, в чем пользу для Церкви видели и чего ради сей пользы требовали…

– Так Лерку?… – ушам не поверил Луи.

– Сразу все ниточки нашлись, – кивнул Егорий. – Тоже своего короля посадить хотели, Церкви верного.

– Не верного, – резко возразил отец Евлампий. – Путать не надо. И вы, ваше величество Егорий, и ты, сын мой Луи, Церкви и Господу верны, как государям подобает – прежде всего о своей стране радея. И если ради блага государства Церкви утесниться придется, правильно в том зла не видите. Им же нужны куклы безвольные, овцы, пастырю послушные. Только много ли Господу радости от подобного улова? Проще веры добиться, бедами и карами пугая, но вера, не страхом рожденная, крепче. Заигрался Светлейший Капитул, не туда пошел. И Церковь ошибаться может.

– Так что же мне делать? – Давно уж Луи не ощущал себя таким по-детски беспомощным. Лишь теперь, оценив истинный размах заговора, понял – и впрямь ведь будут и отлучение, и анафема…

– Верить, чадо, – пробасил Евлампий. – В горестях и испытаниях – верить. И помни – отлучение лишь в этом мире властно, душу твою оно не погубит. Господу, чадо, подсказки не нужны, он в душах зрит. Буде же захочешь утешения – приходи. Ты мне духовный сын теперь. Я не отрекусь от тебя до самого Света Господня, что бы ни решил на твой счет Капитул, помни это, чадо.

И Луи впрямь почувствовал себя ребенком, но уже не покинутым. Он мог идти вперед, он имел право ошибаться на этом пути – теперь есть тот, кто примет его со всеми бедами и ошибками, от кого можно ждать совета и принимать порицание. Тот, кем должен был стать для него отец Ипполит – но не стал.

Король Таргалы уезжал из Славышти счастливым, и не только молодая жена была тому причиной.

В Таргале каторжан отправляли на галеры. Упаси Господь сравнивать воочию, думал Барти, но соляная шахта посреди пустыни, верно, не хуже отрезана от мира, чем галера в море. Будка над спуском в штольню, жилой барак, колодец, кухня, сарай для всякого хлама вроде худых бадей, лопат со сломанными ручками и ржавых ведер. Никого не волнует, чем заняты каторжане на этом крохотном пятачке, пока они не буянят и выдают положенную выработку. Единственная забота охраны – стена и ворота. Склады – там, за стеной; там же останавливаются императорские сборщики и торговые караваны.

Как себя вести, Альнари объяснил новичку в первый же день. Не шуми, со считарем не спорь, перед охраной опускай глаза – и не вздумай снова ухмыляться, олух! – в остальном слушай меня, по ходу разберешься. Всё. Рыцарь молча кивал. На душе у него было пусто; если бы не горящая огнем спина и противная, с шумом в голове, слабость, Барти, пожалуй, чувствовал бы себя мертвецом.

Остаток того дня они так и просидели в тени у колодца, изредка отхлебывая прямо из ведра сначала холодной, а после согревшейся воды. Альнари поглядывал на новичка, словно решая что-то про себя. Изредка, будто вспоминая: а вот еще об этом надо бы сказать! – ронял фразу-другую. Ты, Барти, вот что учти: охране скучно. Там, за стеной, одна баба на них на всех: вдова Иллиль, стерва ненасытная. Да караванщики вино привозят, только его надолго не хватает. А мы тут под рукой, и за нас никто не спросит, хоть что делай. Это даже хорошо, что Хозяин тебя своей добычей объявил: остальные не тронут, доля начальника – святое. Но лучше все равно не нарывайся. Да, Барти, вот еще что: у нас тут вообще-то и управляющий имеется, но главный – Хозяин. Если тебе так свински повезет, что один одно велит, а другой другое, соображай, кого первого слушать. Да, чуть не забыл: духовник у нас тут – шакал из шакалов. Он тебе предложит весточку на волю передать, обязательно предложит, так ты знай, это подстава. Себастиец окончательно махнул рукой на непонятные взгляды; советы и указания тоже скользили по самому краешку сознания. Но то, что рядом сидит человек, не честящий его крысой, отродьем шакала и гиены или таргальским выползком, было приятно. И плевать, что Альнари его чуть ли не на десяток лет моложе: здесь он старший, потому что знает лучше.

Когда на потемневшем небе загорелись первые звезды, к воняющему горелой кашей сарайчику выстроилась очередь тощих оборванцев с глиняными мисками в руках. Альнари остался сидеть; похоже, решил Барти, наказанным тут еды не полагается. Впрочем, судя по запаху, называть это едой можно разве что на грани голодной смерти. Каторжане стояли тихо, заходили в сарай по одному, а вынырнув с бережно прижатой к груди миской, торопливо уходили кто куда.

Последним из сарая вышел охранник. Навесил на дверь замок, с чувством потянулся, приложился к фляжке и, напевая себе под нос, убрел прочь.

И почти сразу рядом с наказанными возник парнишка лет, пожалуй, пятнадцати. Опустился на корточки рядом, протянул диартальцу миску:

– Вот, бери. Мало, правда… Половина без пайки сегодня. Считарь, тля вонючая, совсем ошакалился.

Последнюю фразу мальчишка сказал на диартальском.

Альнари принял миску, хмыкнул. Ответил так же:

– Ошакалился – значит, каравана ждут. Ты как, успел глянуть?

– Глянул, – мальчишка понизил голос почти до шепота. – Раз плюнуть.

– Хорошо. Беги, Юлли.

– Альнари… – Парнишка замялся.

– Что?

– Спасибо. Кабы не ты, хана мне… Я ж видел, ты нарочно…

– Кабы не я, – снова хмыкнул диарталец, – дознание по полной форме и хана всем планам. За стеной не дураки сидят. Повезло, и на этом закончим. Беги.

Юлли кивнул – и растворился в сумеречных тенях.

Альнари поставил миску между собой и таргальцем, предложил:

– Бери, ешь.

Взял щепоть слипшихся в клейкую массу зерен, кинул в рот.

Барти посмотрел на скудную горку каши с отвращением. Есть хотелось, но брать в рот это…

Диарталец дожевал, сказал резко:

– У нас тут харчами не перебирают. Хочешь жить – жри что дают, кушаний из императорской кухни тебе здесь не предложат. Видали вы такого: люди от себя отрывали, а он брезгует.

– Да я не хочу, – соврал рыцарь.

– Хочешь. Тебе противно просто: не привык. Только поверь, завтра ты эту дрянь будешь вспоминать, как первую девушку свою не вспоминаешь.

Барти пожал плечами. Откровенно говоря, первую свою девушку он не вспоминал уже лет десять.

– Послушай, я тебе сказать должен…

– После. – Альнари отправил в рот еще щепоть каши и придвинул миску ближе к таргальцу.

– Сейчас. Знаешь, у меня была бурная молодость, – себастиец невесело усмехнулся. – В общем, диартальский я понимаю. Говорю неважно, но понимаю хорошо.

Несколько долгих мгновений Альнари смотрел на таргальца молча; потом кивнул:

– Понял.

И продолжил неторопливо есть.

Барти вздохнул, взял комок каши. Отправил в рот. Пришлось сделать усилие, чтобы не выплюнуть; но в животе заурчало радостно, и рыцарь проглотил склизкие зерна, почти не жуя. Так и лучше: вкуса не чувствовать.

Миска опустела до обидного быстро.

Ночью себастийца зазнобило.

В бараке, рассчитанном не меньше чем на полторы сотни работников, свободных мест было завались. Альнари пристроил новичка не у самой двери, но и не слишком далеко, чтоб долетал прохладный ночной ветерок. Однако ночь выдалась тихая; Барти то сжимался в комок, чуть ли не на уши натягивая изодранную рубаху, то метался в жару, и диарталец клал ему на лоб смоченную холодной водой тряпку и поил из пригоршни. Но утром безжалостно растолкал и поволок в общем потоке – в шахту.

Рыцарь переставлял ноги, как в тумане, не соображая, куда и зачем его ведут. А тихий голос над ухом все нудил:

– Иди, Барти. Ну давай же, шевелись. Стой. Стой, говорю, а не сиди! Держись за меня… Стой, терпи, скоро спустимся… Теперь иди. Вот так, хорошо… Осторожно, лестница. Держись. Спуститься сможешь? Давай, хорошо. Парни, кто там внизу, последите, чтоб не свалился. Цел? Вот же дал Господь… Барти, тьма тебя дери, ты можешь еще полста шагов пройти? Да, можешь? Ну так иди. Давай, это просто. Держись за меня и переставляй ноги. По очереди. Хорошо. Точно можешь… Теперь сюда. Сюда, я сказал! Всё, ложись. Спи.