Его так и бросили – стоящим на коленях на мокром от воды и крови булыжнике. Казалось, больше никому нет дела до новоприбывшего арестанта. Каторжанин, выпоротый до него, сидел в полоске тени, привалясь плечом к стене, и, похоже, принимал отсутствие надзора как должное. Таргалец поднялся; шатаясь, подошел ближе. Спросил:

– И что дальше?

– Садись, – предложил каторжанин. – Отдыхай, пока никому не нужен.

Сейчас его голос казался куда более живым. Не потому ли, что в нем явственно мешались боль, насмешка и ненависть?

– Я не понял, – Барти осторожно, цепляясь за стену вздрагивающими пальцами, сел рядом, – охрана здесь что, для того только, чтоб у палача зрители были?

– Да куда ты денешься, пески вокруг, – хмыкнул ханджар; впрочем, ханджар ли? Барти вгляделся, отмечая незаметные на первый взгляд черточки: широкие скулы, чуть более жесткие, чем у коренных жителей Ингара и Ич-Тойвина, волосы, слегка раскосые глаза. Диарталец.

Диарталец и враг короны. Ясно.

Теперь его бесстрастное «благодарю господина за урок» прозвучало для Барти иначе. Этот человек здесь самое малое три года. Именно тогда, три года тому назад, император окончательно раздавил недовольных, требовавших для Диарталы освобождения от винного налога до тех пор, пока провинция не восстановит уничтоженные небывалой засухой виноградники.

Три года. И, по всему видно, не сломался.

А еще очень похоже, что он не из простого люда. В нем чувствуется воспитание и то, что иногда называют словом «порода».

Свет Господень, о чем я думаю, осадил себя Барти. Чем это поможет мне – теперь? Такой знакомый пригодился бы в Ич-Тойвине… если и впрямь собираться убить императора.

Между тем диарталец тоже изучал нового соседа – открыто, ничуть не смущаясь, даже, пожалуй, нагло. Во всяком случае, дома настолько оценивающий взгляд сэр Бартоломью не спускал никому, кроме капитана. Каторжанин чуть заметно качнул головой – как видно, сделал какие-то непонятные рыцарю выводы, – и спросил с насмешливым интересом:

– И откуда ты такой взялся?

– Какой? – не понял Барти.

– Глупый. – Товарищ по несчастью грустно усмехнулся. – Глупый и наглый. И неправильный.

– Чем это я, по-твоему, неправильный? – ошеломленно поинтересовался Барти.

– У тебя клеймо личного врага императора, – каторжанин ткнул пальцем в крысу на своей щеке, – но с каких пор Законник клеймит таргальцев? Что, мы пропустили маленькую победоносную войну?

– Сейчас, – буркнул Барти. – Пса вам шелудивого, а не победоносную войну.

– Тогда почему ты здесь?

Таргалец тоскливо вздохнул:

– Потому что война все-таки будет.

Любопытный каторжанин явно ожидал продолжения, но Барти не хотелось говорить. Видит Господь, если и здесь начнется та же ложь, то лучше бы казнили.

– Так за что тебя сюда, северянин?

«Смирись, чадо», – явственно, словно наяву, прозвучало в голове. Таргалец поднял бешеный взгляд к небу. Здесь оно палящее, недосягаемо высокое, ослепительное, как Свет Господень – для грешника.

– За то, что хотел убить императора, – ровно ответил Барти.

Диарталец несколько долгих мгновений молча глядел на рыцаря – а потом оглушительно расхохотался. Так, что аж стукнулся затылком в стену; впрочем, это лишь вызвало у него новый взрыв смеха.

– Ты? Вот с такой вот рожей? Убить императора?

– Чем тебе моя рожа не нравится? – хмуро спросил таргалец. Выяснять отношения на кулаках сил не было, но и спускать молча такие выпады…

– Да хотя бы тем, что она таргальская, – утирая слезы, объяснил каторжанин. – Убийца императора должен быть незаметен. Понимаешь ты, олух? Не-за-ме-тен!!!! А ты?!

– Можно подумать, я взаправду его убивать собирался, – буркнул рыцарь.

Диарталец присвистнул:

– А-а-а, вон оно что. Тогда да, тогда ясно. Извини. Я должен был бы сразу понять. Теряю хватку.

– Что понять?

– Да то, что ты просто под руку подвернулся. Знаешь, как говорят? В удобном месте в удобное время приключился.

– Да, пожалуй, так, – вяло согласился Барти.

– А вот почему ты в итоге здесь, а не на плахе? – Диарталец задумчиво потер переносье. – Трусом не кажешься.

– И на том спасибо, – хмыкнул рыцарь.

– Ладно, – отмахнулся не то от него, не то от вопроса каторжанин. – Сам расскажешь, когда захочешь. Звать-то тебя как?

– Барти, – рыцарь представился коротко, удобным звучанием для уха, привыкшего к ханджарской речи.

– А я Альнари. Ладно, Барти, добро пожаловать в наш райский уголок. Ты меня держись. А то здесь правил не объясняют, что не так – или без пайки, или в ночную смену в забой. Или, вон, сюда, – мотнул головой на испятнанный бурым булыжник.

Рыцарь молча кивнул. Диарталец ему нравился, чего нельзя было сказать о покровительственном отношении того к новичку. Оно, может, и правильно, – однако обидно.

Альнари осторожно повел плечами. Встал. Барти потянулся следом, превозмогая внезапный шум в голове; диарталец, заметив неловкое движение, приказал:

– Сиди, я сам.

Что сам, Барти спросить не успел: растерялся. И то сказать, за короткий разговор Альнари успел вогнать новичка в полное недоумение. Диарталец подбрел к колодцу, столкнул вниз ведро, закрутил ворот. Едва подсохшая корочка на кровавых полосах от плети взялась трещинками, по напрягшейся худой спине скатилось несколько красных капель, оставляя извилистый тонкий след. Подхватив мокрое ведро, Альнари опустил в воду лицо, простоял так несколько мгновений… и вдруг с размаху выплеснул всю воду на булыжник.

Барти аж застонал.

Диарталец оглянулся:

– А, тьма! Ты ж пить хочешь. Сейчас.

Ведро снова полетело в колодец; рыцарю показалось, что он слышит далекий всплеск. Себастиец закусил губу, еще раз попробовал встать. Альнари, как затылком видел, обернулся тут же:

– Кому сказано, сиди! Вот ведь послал Господь…

Второе ведро подоспело быстро. Альнари нес воду Барти, не заботясь, сколько выплеснется под ноги, а рыцарю вдруг вспомнился путь в Ич-Тойвин и песенка, вогнавшая Мариану в краску. Красотка Катрина к колодцу идет… Диарталец, конечно, на красотку Катрину не походил, но…

– Пей.

– Спасибо.

Барти набрал воду в пригоршню. Руки дрожали. Рыцарь, сипло выругавшись, перевалился на колени, наклонился лицом к зыбкому кругу воды. Закрыл глаза – не видеть пылающую на щеке алую крысу. Вода была холодной, аж зубы заломило и застучало в висках. Таргалец блаженно замер.

До тех пор, пока сильная рука не выдернула за волосы его голову из воды.

– Сумасшедший. Слушай, таргалец, я понимаю, что тебе сейчас жизнь не кажется чем-то таким, за что стоит держаться, но ты не прав. Все еще может перемениться. А если тебе, благородному, плети таким уж несмываемым позором кажутся, так только скажи, я тебе эту дурь из башки сам выбью.

– Сам ты сумасшедший, – обиженно возразил себастиец. – Дитя степей. Небось не то что нырять, плавать не умеешь?

Диарталец молча выплеснул воду на камни. И пошел к колодцу – как оказалось, за третьим ведром.

Делать ему, что ли, нечего, моргнул Барти.

– Эй… Альнари?

– У?

– Какого пса ты булыжники поливаешь?

– Не видишь, что ли? Кровь отмачиваю.

Похоже, на лице Барти не хуже алого клейма отпечаталось недоумение; диарталец криво усмехнулся, объяснил:

– Убираю рабочее место Джиха. А ты смотри и запоминай. Когда попадешь сюда снова, самому придется. И чтоб ни пятнышка кровавого не осталось.

Выудил из-за колодца обрывок рогожи и, опустившись на колени, принялся тереть булыжники – как усердная хозяйка полы в кухне.

Шумная суета сразу двух свадеб проплыла мимо сознания, оставив лишь крайнюю усталость. Что поделать – не любил король Луи праздновать да развлекаться. А вот разговор с Егорием и отцом Евлампием в ночь перед отъездом отложился в памяти накрепко – наглядным примером тому, что все в мире связано, и не только твои беды могут оказаться соседу в радость – это-то известная истина! – но и твои вопросы могут стать для соседа ответами.