– Я понимаю, сьер Бартоломью, присяга велит вам молчать. Но, заговорите вы или нет, войны уже не избежать. Удобное императору признание напишут за вас, и мертвым вы никому никогда ничего не докажете. Разве что Господу в Свете Его, но ведь Ему и так ведома истина. Молчанием вы погубите себя, погубите Мариану и не спасете Таргалу. Признайтесь, сьер Бартоломью, дайте императору то, чего он хочет. Тогда, возможно, я смогу уговорить его пощадить вас. Тюрьма или каторга… а там, когда утихнет шум, и помилование. И вы еще сможете загладить невольную вину перед своим королем.

– Отец мой, скажите… – Барти запнулся, но все-таки спросил: – Вам-то это зачем?

Брат провозвестник отстранился, заговорил громче: видно, в расчете на стражу.

– Признаться, больше ради Марианы, чем для тебя. Виновен ты или нет, не мне судить, а сиятельному императору. Но девицу жаль, она уж точно невиновна и пропадет ни за что. Хотя у нее есть еще надежда. Император справедлив… – Священник поймал взгляд узника, словно давая понять, что вот теперь-то и будет истинный ответ, и закончил: – А Церковь милосердна.

Он не верит в нашу вину, понял Барти. Не верит, но не может спорить с императором. Однако он делает то, что в его силах, и пусть Господь благословит его за это.

– Думай, рыцарь.

Брат провозвестник развернулся так стремительно, что пламя факела дернулось и задрожало. А потом и оба сабельника вышли, закрылась тяжелая дверь, и сэр Бартоломью вновь остался во тьме.

Вот только теперь тьма эта затопила не камеру, а его душу.

Выхода не было.

Оправдаться под заклятием правдивости? Но король и вправду намекал ему… да не намекал – прямо сказал! «Можно победить в войне, разгромив войска неприятеля, – как наяву зазвучал в голове нарочито приглушенный голос короля Луи, – но куда проще добыть победу, лишив врага руководства. Отсюда этого не сделать. А там, сэр Бартоломью, почти наверняка представится случай». Вот вам и наверняка. Выдать такое под заклятьем правдивости – верное объявление войны. И хотя война и так вот-вот начнется, для Таргалы каждый день отсрочки может оказаться бесценным.

Отпираться? Он сможет… наверное, даже под пыткой – сможет. Но Мариана?!

Он клялся ее защищать. Да и без клятвы… Разве, чтобы защищать ее, нужны клятвы?! От нее скрывал, но что скрывать от себя – Мариана стала ему дороже любых слов и любых клятв. Дороже жизни. Если для того, чтобы спасти ее, надо оговорить себя, он сделает это с радостью. И умрет счастливым, зная, что этим выкупил ее жизнь.

Но ему придется оговорить не только себя. Он рыцарь Таргалы. Его покушение на императора – покушение Таргалы и короля Таргалы. Война. Та самая война.

Эх, если бы у него не забрали его зерно! Хотя нет… Нет, и думать о таком нельзя. Если он умрет сейчас, признание начнут выбивать из Марианы. Нельзя. Не смей перекладывать свою ношу на девичьи плечи. Живи… пока.

Рыцарь спрятал лицо в ладони. Хотелось выть. Хотелось грызть сковавшую руки цепь – или удушиться этой цепью. Да только это не выход. И может ли так быть, что выхода – нет? Или брат провозвестник прав, и лучше сдаться сейчас, чтобы потом искупить вину делом?

Мариана, ты дороже моей жизни. Даже дороже чести. Но я не могу, не должен, не имею права, чтобы ты стала дороже надежды на мир для Таргалы. Вот только есть ли она, надежда?

Это было, как во сне. Мариана шла по светлым прекрасным залам дворца Ферхади, по беломраморному полу, расчерченному полосами ярких солнечных лучей из высоких окон. И шуршало, струясь, платье из драгоценного глянцевого шелка, изумрудное с медным переливом, расшитое по подолу золотыми лилиями. И ноги в тоненьких шелковых туфельках ощущали то жар нагретого солнцем пола, то прохладу тени. И подаренные женихом шпильки – под платье, золото и изумруды! – удерживали кружевную вуаль, по обычаю скрывавшую лицо невесты.

Как во сне. И ничего Мариана не желала больше, чем проснуться.

Но гладкий шелк под пальцами, и шушуканье одевавших ее служанок, и ночь, когда она пыталась написать сэру Барти – и сжигала написанное, лист за листом, – все это было наяву. Наяву благословил ее добрый брат провозвестник… и принял единственное, что она решилась передать себастийскому рыцарю в качестве прощального дара, – отцовский флакон с гномьими зернами. Может, пригодится ему в дороге. Может, даже спасет…

Наяву грела пальцы о тонкую чашку, полную обжигающего ароматного чая.

Наяву сидела перед зеркалом, глядя, как вместо привычной косы воздвигается на голове высокая замысловатая прическа.

И благородный Ферхад иль-Джамидер, которого она должна будет называть «господин мой», как принято здесь, – тоже наяву. Идет навстречу размашистым шагом, цокают по мрамору пола сапоги, а на красивых губах пляшет улыбка победителя.

Лев Ич-Тойвина подошел к невесте вплотную, взял за подбородок твердыми пальцами, взглянул в глаза твердым взглядом хозяина.

– Ты зря боишься меня. Я буду с тобой нежен. Ты будешь жить так, как подобает женщине такой красоты и таких достоинств. А когда у тебя родится сын, я сделаю из него воина, и он покроет себя славой, и твои благородные предки будут гордиться таким потомком.

Да с чего ты взял, что я тебя боюсь, подумала Мариана. Я тебя ненавижу! И моим предкам не нужен потомок-ханджар, покрывающий себя славой в боях против Таргалы! А мне не нужны твоя нежность, и твои подарки, и твои обещания!

– Я знаю, ты меня не любишь, – сказал Ферхади, и Мариана, вздрогнув, прикусила губу. – Но я завоюю твою любовь, клянусь.

– Не клянись, – Мариана сама не поняла, с чего вдруг ответила, да еще так. Но ей стало вдруг жаль мужчину, потерявшего голову от ее, прямо сказать, сомнительной красоты. – Не клянись, клятвы до добра не доводят. Поверь, уж я-то знаю.

– Ты стоишь любых клятв, – глухо проговорил Ферхади.

А потом она ехала по Ич-Тойвину на белоснежной кобыле, неловко сидя боком в дамском седле, и Ферхади гарцевал рядом на тонконогом вороном, и лучшие удальцы из его сотни колотили саблями в щиты, наполняя воздух тягучим звоном. Сон ли, явь, – Мариана уже не думала об этом. Девушка отдалась на волю событий, плыла по течению, как лист, упавший в бурный горный ручей. Глухой шум толпы казался рокотом прибоя, заполнившие храм Капитула высокие гости слились в одно пестрое пятно, и назойливым слепнем бился в уши голос брата провозвестника: «Да забудет родной кров и да прилепится к мужу и станет с мужем одно».

Когда вернулись домой, Ферхади вывел молодую жену на балкон. Мариана не спросила, зачем, не заспорила. И правильно не заспорила. Оказалось, ее муж помнит о своей клятве и не собирается оставлять жене почву для сомнений.

Барти вышел вместе с братом провозвестником, сел в его карету. Не оглянулся.

– Теперь ты спокойна за него? – спросил Ферхади.

Мариана опустила голову. Ответила:

– Да, спасибо.

Ей хотелось плакать.

Даже не оглянулся… Ну а чего ты ждала? Брат провозвестник верно сказал: Господу виднее. Сэр Бартоломью ее не любит; что ж теперь? По ее вине он попал в беду, она же его и спасла. Квиты. И все равно ей некуда возвращаться.

Ферхади куда-то вел ее, чинно придерживая за кончики пальцев; девушка шла послушно и бездумно, как зачарованная. Лишь когда ударил в уши гул праздника, вздрогнула, и Ферхади шепнул, на миг остановившись в дверях:

– Не бойся, Мариана. Ты ведь не обязана развлекать моих гостей, как принято у вас в Таргале.

А как это у нас принято, хотела спросить Мариана; но Ферхади уже вел ее через толпу, перед глазами мелькали синие и багряные шелка, золотые галуны, серебряное шитье на черном и на алом, брызги драгоценных перстней… Иногда Ферхади останавливался, его поздравляли – так витиевато, что Мариана половины не понимала. Супруг, широко улыбаясь, обозначал по-военному короткий поклон. Мариана приседала в реверансе. Обмирала: пес его знает, как она должна себя вести. Но Ферхади не поправлял, да и вообще, кажется, был вполне доволен. Не соизволил объяснить, чего ждут здесь от новобрачной, думала Мариана, значит, сам и виноват будет, когда напортачу. Но выглядеть неотесанной дурехой девушке совсем не хотелось. Тем более – перед таким пышным обществом. Когда Ферхади подвел ее к креслу во главе стола и помог сесть, Мариана вздохнула с облегчением. Уж поесть-то она сможет, уверенно оставаясь в рамках приличий!