– Он тебя похитил? – спросила Мариана.

Гила кивнула. Сказала:

– У Ферхади, видно, последние мозги не отшибло, что рыцаря твоего усыпил. Подумал: как бы драки не вышло, да и паломник все-таки, чужого короля рыцарь. Хотя… – Гила задумчиво покачала головой. – Может, и не о том он думал. Это ведь как игра, понимаешь? Кто чего стоит. Он мог решить тебе показать: смотри, девочка, твой спутник ни тебя, ни себя защитить не в силах. Для Ферхади это важно: мужчина должен защищать своих женщин. Знаешь, Мариана, это хороший обычай. Умный, да. Девушке полезно знать заранее, чем ее жених в себе гордится. Вот для Джодаха главное было – сила. Он мне как Ферхади показал, так у меня и сердце оборвалось. Связан, избит… только глазами сверкал… Ух, злой он тогда был!

– Ничего себе игры! – буркнула Мариана.

– А что ж, – пожала плечами Гила, – они мужчины. Они должны показывать, чего стоят. Вот и показали, оба. Тебе Ферхади что сказал? Про рыцаря?

– Ну… он спросил, будет ли мне все равно, что с ним станет.

– Ты ответила?

– Я… – Мариана запнулась. Прошептала: – Не помню.

– Ты и не подумала, что надо обязательно ответить. – Гила смотрела на младшую жену с открытой жалостью. – Ты решила, что это просто угроза. Ты промолчала. А потом Ферхади хотел тебя обнять, а ты стала вырываться. А он, дурень, решил, что это просто девичья стыдливость. А помнишь ты, что он потом тебе сказал?

– Чтобы я не боялась, – нахмурилась Мариана. – Что он отпустит Барти… даст ему уехать свободно. Так он что?…

– Он успокаивал тебя. Объяснял, что чтит обычай, что не держит на соперника зла. Он и подумать не мог, что ты поймешь его настолько неправильно.

– Гос-с-споди! – Мариана схватилась за голову. – Так это что получается? Что я могла… что я должна была просто сказать «немедленно нас отпусти»? И всё?!

– И всё, – кивнула Гила. – То есть я не говорю, что он бы вот тут же взял и отпустил. Он такой… иногда поддается страсти, да. Присаливает иногда круто. А ты ему понравилась, очень понравилась. Он мог попробовать все равно завоевать тебя. Но он не взял бы тебя силой, никогда. Он ценит любовь, и ему интересно искать, как можно завоевать сердце строптивицы, а не ее тело.

– Но он угрожал мне, – уже без прежнего запала сказала Мариана.

Гила вздохнула:

– Он может. Я и говорю: иной раз круто присаливает. Обычно тогда, правда, когда чует слабину. Ты вспомни, как и о чем вы говорили. Подумай, что он мог принять за слабость.

– Я плохо помню, – призналась Мариана. – Я ведь и правда его боялась.

– А сейчас? – Гила подняла тонкие брови.

Мариана не ответила. Что отвечать? Что сейчас она уже не знает, кого винить? Что думает только о том, что будет с Барти? Или – что мужчина, которого любит такая женщина, как Гила, вряд ли может быть совсем уж мерзавцем?

Несколько минут две жены Льва Ич-Тойвина сидели молча. Гила откусывала пастилу, прихлебывала чай. Улыбнулась вдруг, положила на живот ладошку. Сказала:

– Пинается. Уже скоро, маленькая.

– Послушай, – спросила Мариана, – а тогда… ну, с тем твоим женихом… значит, ты все-таки выбрала Ферхади? Почему? Тебе ведь тот больше нравился?

– Мужчины, – задумчиво повторила Гила, – показывают, чего они стоят. А мы, женщины, – оцениваем. Джодах сказал мне: «Ты будешь моей, и вот что будет со всяким, кто захочет нас разлучить». А Ферхади он сказал: «Я научу тебя не зариться на чужих невест». А я… я поняла, что не хочу жить с мужем, который способен избивать связанного соперника на глазах у любимой женщины. Что мне больше по сердцу стойкость, чем сила. Быстро поняла. Нескольких минут хватило.

Когда Гила допила чай и ушла, Мариана долго сидела молча. Ты не бойся, сказала на прощание старшая жена, он тебя не тронет, пока сама не скажешь, что хочешь его. Но я тебе советую поговорить с ним. Объясниться.

Объясниться… Легко сказать!

А Гила вышла в сад, подумала несколько мгновений и свернула в беседку-кабинет. Как она и ожидала, Ферхади был там. Сидел, сцепив пальцы в замок и закрыв глаза, и хмурое его лицо яснее слов сказало жене, о чем думает супруг.

Гила села рядом, потерлась щекой о его плечо:

– Прости, я опять наговорила лишнего. Я знаю, ты не любишь ту историю. – Дождалась обычного укоризненного взгляда, вздохнула. – Но ты ошибся, Ферхади, так ошибся… и эта милая девочка теперь боится тебя и считает негодяем. Сам подумай, милый: она из другой страны, там живут совсем-совсем по-другому, так откуда ей было знать?… А ты еще додумался ей грозить! Словно перед тобой младшая дочь писца, а не благородная девушка из страны рыцарей. Олух ты!

– Ишак безмозглый, – согласился Ферхади. Обнял жену, прислонил к себе. – Гила, Гила… Для того ли ты меня спасла тогда, чтобы я теперь вас всех погубил?

– Ну что ты, – пробормотала Гила. – Все будет хорошо.

– А если нет?

Гила отстранилась, посмотрела строго:

– А если нет, то мы – твои жены, и твоя судьба – наша судьба. Львы не впадают в уныние и не сдаются заранее. Сражайся, Ферхади. Если ты проиграешь, то пусть это случится не от слабости и малодушия, а потому, что выиграть было не в силах человеческих.

– Ах, Гила, звездочка моя, – Ферхади покачал головой, – тебе надо было родиться мужчиной. Славный вышел бы удалец!

– Спасибо, – насмешливо фыркнула Гила. – Мне и в женщинах неплохо. Лучше иметь одного мужа, чем сорок восемь жен. Спокойнее, знаешь ли.

Когда едешь один, и в дороге ничего не случается такого, чтобы привлечь твое внимание – разве что птица вспорхнет из-под копыт или проводит за околицу сердитый деревенский пес, – только и остается что размышлять. Сами лезут в голову мысли, вертятся там, сталкиваются, высекая искры… и ладно бы о чем хорошем думалось, так нет!

Мысли Анже вертелись вокруг злополучного письма. Теперь бывший послушник понимал гнев короля. А вот отцов светлых понимать перестал.

Они ведь не просто люди Господни, они к Господу куда ближе рядовой братии, а уж ближе мирян – несказанно. И когда они учат, что Господь заповедал детям своим любить, а ненависть ведет прямиком под копыта Нечистого, Анже всей душой чувствует: правда! Так оно и есть, и должно быть, и никак иначе невозможно, покуда ведет нас Свет Господень.

Так почему же в отце Ипполите столько ненависти? Откуда? Что такого сделал ему молодой король, за что можно так страстно, так яростно ненавидеть?! Да что бы ни сделал – все равно нельзя! Иначе какой же из тебя в вере наставник?

Рушился мир – тот светлый мир, в который Анже привык верить. Случайно вызванное видение разговора пресветлого в Ич-Тойвине – как раз о той войне разговора, к которой так по-разному готовятся сейчас король и церковь! – потрясло его холодным, торгашеским расчетом. Будто души людские можно купить на рынке в базарный день! Но… Да, это было отвратительно, мерзко, подло – но хотя бы понятно! Церковь поддержала войну, имея в виду свои корыстные интересы – чего ж тут не понять? Разве того, как совести хватило.

Ту ненависть, которая отравой сочилась из написанного отцом Ипполитом письма, Анже понять не мог. От короткого прикосновения к ней – и то больным себя чувствуешь; как же с таким жить?! Изо дня в день, улыбаясь, раздавая благословения, другим втолковывая, что Господь учит любви и милосердию…

Знает ли пресветлый? Он тоже был там, подсказывал, что писать… Он так разбирается в людях, неужто не понимает, чем королевский аббат дышит? Пытался ли помочь, излечить – или ему все равно? Жаль, не спросить…

Какое-то время Анже пытался выдумать встречу с отцом предстоятелем, потом махнул рукой: что толку? Даже не будь он в бегах, не работай под чужой личиной на королевскую тайную службу – пресветлый не имел привычки откровенничать, и вряд ли он изменился. А уж доведись встретить того, кто выдал королю планы церкви – ох, не Анже будет вопросы задавать! Если вообще снизойдут до разговора с ним, а то ведь и так может случиться, что бросят в темницу монастырскую и позабудут. Оно, конечно, не по закону – да ведь законы не для заговорщиков писаны.