Это поможет ей провести еще две ночи без сна.

Прозрачное зелье действовало не сразу, и она еще с трудом могла улавливать зрением расплывающуюся луну. Будто два глаза Лиса наблюдали за ней с высоты.

«Нет, тот клерик и впрямь не такой засранец как ей показалось с первого взгляда. Какая корысть ему с того, что он сдаст ее Басеньяну? Никакой. Да он, кажется, и вел себя подобающе — не как Ошен. Вроде бы».

Луна, наконец, приобрела четкий вид. Благородные мотивы подхватили ее, и ей захотелось кружиться, кружиться под этой луной подобно тому волчку, что у нее когда-то был в детстве. Он все еще там, в подполе, в шкатулке с золотом и серебром.

Аллея ангелов звала ее своей стеснительной тишиной. Конфузливо сжимали свои руки-ветви орехи, тянулись распростертыми ладонями лиственницы, улыбались через плечо первые шлюхи.

Она прихватила с собой два ножа, надежно спрятав в чужих не по размеру напульсниках.

Глаза. Теперь множество глаз какого-то древнего божества взирали на нее с холодной надеждой. Так ей казалось.

«Или это все тот препарат, который она приняла?»

Торговец говорил, он безвреден. Но ей казалось, что сейчас она способна на все.

«Да. Она найдет Марион. Чего бы ей это не стоило».

Обрывки воспоминаний, клочки рваных фантазий в его сознании упорно не желали приобретать порядок.

Они то всплывали, смешиваясь друг с другом, то наслаивались одни на другие, превращая сон в явь, а явь в феерические спектакли, где каждое появление Мизель Гранжа было овеяно тайной, которую он не спешил разгадывать.

«— Не так быстро, детка. — Седая щетка волос переливалась на солнце тусклым металлом. Словно большой кот он мягко ступал по траве испачканной кровью. Повсюду вокруг медленно растущей фигуры валялись тела. Женщина небрежным движением выдернула нож из ямочки между ключицей и адамовым яблоком запрокинувшего голову человека. Кровь фонтаном плеснула, обрызгав ее лоснящиеся угольно-черные легинсы.

— Я не уйду, пока ты не подсластишь мой язычок, — изрек совершенно бездарную с точки зрения сценария фразу мужчина. Женщина жевала во рту травинку».

Представление, транслирующееся по местному каналу, где вместо актеров играли иллюзии созданные одним из магов Покрова, отличалось от уличного фастнахтшпиля разве что тем, что оно было перенасыщено обильно текущими реками крови и крайне замысловатым сюжетом.

Див выключил опсис и голографическая проекция съежилась в точку.

Он подобрал криптекс и, подбрасывая, стал прикидывать, сколько потребуется времени на извлечение содержимого.

Потребовалось немного. На клочке папируса были выведены символы, какая-то спираль закручивающаяся как две ленточки, и множество цифр в четыре ряда. Он переписал цифры, и папирус растворился под действием уксуса. Символы он не запомнил, но как показывала практика в основном шифровальщики и каббалисты ордена рисовали те только для того чтобы сбить с толку.

В последнее время он всерьез обдумывал новую теорию — относительно того, как держат себя некоторые представители рода человеческого; он еще не додумал ее до конца, но отчасти она основывалась на том постулате, что тем, кто может быть по-настоящему опасен, вовсе необязательно выставлять это на показ, а способность скрывать угрозу делает их еще опаснее.

Что-то было в трупе этого клерика, что-то проступало в его предсмертной маске, в его внешности. Див не был силен в физиогномике, но резкие, четкие черты его рта, глаз и вообще всего лица говорили об очень стабильной натуре. Такой не спрыгнет с моста при первой же угрозе, а, скорее всего, устранит ее, перейдя мост как ни в чем не бывало. Очень уверенный в своей силе человек. Странно. Упасть и удариться головой о камень — и впрямь глупая смерть. Но, наверное, только так такие и умирают.

Див выдвинул ящичек письменного стола, достал чистый бланк и тронул его пером: «Консистории его святейшества…»

С тех самых пор как он, не прибегая к услугам клерков, написал свое резюме и наваял досье, минуло четырнадцать месяцев. Принимающая комиссия тогда была в восхищении. Бирк сомневался, что их писульки достигнут Оррина, тем более Ватикана, но сам Див так не думал. Садясь за составление документа, он ожидал, по меньшей мере, такого же результата.

Так или иначе, все равно кому-то придется этим заняться. Так пусть это будет он. Бирк не жаловал ни консисторию, ни бланки.

Рапорт вышел сухим на два листа, в котором он в основном запрашивал данные на неизвестного служащего, тело которого сейчас покоилось на одном из алюминиевых катафалков префектуры Брэйврока.

Он задвинул ящичек, потер глаза и его взгляд упал на черную ленту повязанную вокруг рукава. Было в ней что-то архаичное, что-то давно вышедшее из моды. Черные зонты. Множество дамских зонтиков, пастор, читающий монотонно без выражения, пара клевретов поющих тонкими звенящими голосами. Дождь.

Он убрал со стола остальные бумаги и пододвинул опсис, но в голове у него по-прежнему мелькали округлые формы щербатого камня, разглаженные зады статуй воздевших руки и распростерших крылья. Какая-то невыразимая мука была в их летящей позе, какое-то убивающее всякое проявление эмоций кантабиле. Как-то неправильно они стояли или это он все время ловил неправильный ракурс.

— Никогда не знаешь что лучше, что хуже. Так? Что она для тебя сделала, эта твоя чародейка, или что сделал ты для нее? — Хорек проводил взглядом гроб, спускаемый в утробу могилы. — Что у вас общего? Кроме страсти, которая, как мне кажется, уже прошла. А, Див? Нет? Ну, знаешь, просто я заметил, как ты смотрел на нее. А она на тебя. Мизель Гранжа.

Хорек достал из кармана погнутую белую трубочку Портагаса.

— Почему тебе захотелось поговорить об этом прямо сейчас?

— Знаешь, ведь любовь это не только поход за Граалем. В ней должна быть какая-то тихая радость.

Так он себе ее представлял.

Див закурил вместе с ним. Священник кончил читать и зашагал прочь.

— У тихой радости перед страстью есть все преимущества…

— Почему тебе, черт побери, захотелось поговорить об этом прямо сейчас!

— В погоне за двумя зайцами выигрывают только зайцы…

— Зачем ты говоришь мне это? Только чтобы позлить?

— Нет… нет.

Клерика хоронили без почестей. Не было даже певчих. Снова шел дождь. Накрапывал, оседая на зонтиках, плащах и голом мраморе статуй.

— Джатака. Джатака жизни.

Одна из них с опущенными крыльями пробуждала в нем нечто совершенно определенное, но для этой эмоции не находилось названия.

— Что это там за столпотворение?

— Хоронят родню Норано.

— Кого?

— Кастельбаджака — его племянника. Мы все выходим из ниоткуда и отправляемся в никуда.

Хорек покопался в своих карманах снова, выуживая на свет колышек стали чуть короче и толще иглы в несколько раз.

— Это Аюрведа его сознания, эта микросхема из его башки. На ней записаны все его чувства, переживания, места, события, запахи. Это аюрведическая микросхема его восприятия, но к ней не подходит сенсориум.

— Что это значит?

— Ты знаешь, что сенсориум записывает переживания, но для этого необходимо держать его в руках. По крайней мере, прикасаться. Он довольно велик, чтобы таскать с собой. К тому же хрупок. А то, что ты дал мне, совсем иная технология, встроенная модель. Я слышал, что для такой, нужен приемник. Что-то наподобие такого же движка — дыры в голове как у нашего друга, — кивнул Хорек в сторону гроба. Колдун бросил горсть земли. — Иными словами нужен такой же как он, только живой.

— Сомневаюсь, что мы найдем такого же. Но все равно спасибо.

— Нет проблем. Знаешь, одиннадцать кусков для меня слишком большой шик. Я положило их в банк. Беру потихоньку, трачу… В общем…, я уезжаю.

Хорек поковырялся в карманах. Ничего не найдя, тупо уставился на него.

— Никогда не умел прощаться.

— Я тоже.

— В общем, — он харкнул в могилу. Желтые зубы, украшенные табачным налетом, озарила улыбка, — как говорит Шакьямунья, у каждого из нас в голове по одной большой дырке, и эту дырку волнуют дхармы. Нирвана же, если я правильно понял сданзо закодировавшую меня от пьянки, это путь к просветлению. Для кого-то это любовь, для кого-то зайцы…