– Ты не куришь, – заметил китаец, прикуривая.
– Я просто подумал, что тебе, может быть, захочется курить. – На мгновение Саймон вышел из себя. – Неужели в досье занесены все мои чертовы привычки?
Цю извлек крошку табака, застрявшую между зубами, воспользовавшись этим моментом, чтобы отвести взгляд от Саймона.
– Ты подвел меня, – сказал он наконец, словно подводя черту под начатой темой. – Я предал все, что раньше было для меня свято, поверив твоему слову, что ты вернешь мне сына. Никакие из остальных твоих аргументов и обещаний я не принимал во внимание. Никогда.
– Ты думаешь, я не напоминал себе об этом каждый день?
– Меня радует это. Но это не важно. Я предал свою страну. Ты предал меня.
Саймон подождал, пока китаец докурил сигарету и растоптал ее о пол.
– Расскажи мне о Диане. Ты сказал, что она не может посмотреть мне в глаза. Я хочу знать, что ты имел в виду.
Цю закурил еще одну сигарету.
– Она делала аборт. Ты знал это? Нет.
Саймон уставился в стол, разделявший их.
– Я не знал. Я… я догадывался, что что-то…
– Ты удивляешь меня. Я и не подозревал, что ты способен ощущать душевные невзгоды своей семьи.
– Я вспоминаю… Я знаю, какой период ты имеешь в виду.
Цю преуспел, желая причинить Саймону боль, растревожить его, и теперь уже не следил за словами, не выбирал выражения. Саймон продолжал.
– Я помню, как скверно она выглядела. Как плохо, должно быть, ей пришлось. Я чувствовал себя таким беспомощным.
– Ты удивляешь меня, – повторил Цю.
– Потому что я люблю свою дочь? – Гнев Саймона прорвался наружу. – Ты-то как хороший китаец и примерный семьянин уж точно понимаешь меня? Я только хотел, чтобы она набралась смелости попросить меня о помощи.
Но Цю просто выпустил струю дыма в лицо Саймону и сказал:
– Все наши дела закончены. Я ничего не скажу тебе.
Они оба долго молчали, и, когда Саймон наконец опять заговорил, Цю вздрогнул.
– Ты прошел большой путь.
Цю слегка переменил положение ног и прикурил от окурка новую сигарету – уже третью.
– Твой дед и прадед были мандаринами. Я помню, как ты рассказывал мне это давным-давно.
Цю ничего не сказал.
– А твой отец был вместе с Мао в Юнани, он был его доверенным помощником и другом. Он был предусмотрителен и послал тебя на Запад получать образование.
– Играть на другом инструменте, но ту же самую мелодию и в той же тональности.
– Ты образованный человек, интеллектуал. Ты экономист.
– Я солдат. Я знаю, как надо сражаться. Я забыл про все остальное.
– Да, ты забыл. Они отняли у тебя все. Я думаю, на твоем месте я тоже все забыл бы.
Саймон говорил медленно, стараясь выиграть время на обдумывание способа, при котором он сумеет достучаться до сердца своего противника. Ничего не срабатывало. Никакие средства не могли пробить брешь сквозь эту броню человеческой холодности.
Глаза Цю оставались закрытыми. Двое мужчин сидели молча в течение нескольких минут, а может, и часов… Саймон не мог сказать наверняка. В одно из мгновений Саймон обнаружил, что думает о Джинни. Она ушла от него так бесповоротно, не оставив ни частички себя. Но этой ночью он почему-то ощущал, что она рядом. Было похоже, что она пришла к нему тогда, когда он отчаянно нуждался в ней: по своему обыкновению Джинни появлялась в нужную минуту. Так было всю жизнь, так случилось и после ее смерти.
Когда она ушла, у него не стало дома, куда можно вернуться. Только пустое жилище, полное воспоминаний.
Двое мужчин, сидевших в камере, не имели дома. Цю потерял жену и ребенка. Джинни умерла, и никто не знал, где может сейчас находиться Диана. Но ведь для них обоих жизнь когда-то была совсем другой…
Дома нет…
Саймон медленно поднял голову. Может быть… стоит попытаться. Как бы далеко ты ни забрел, но где-то у тебя всегда есть «дом». Глубоко внутри у него раздался возглас «Да!», и он без всякого удивления узнал голос Джинни.
Он начал говорить: сначала нерешительно, потом все с большей уверенностью:
Чуан цянь мин юэ гуан.
И ши ди шан шуан…
Это был мандаринский диалект китайского, где четыре тона разнообразили каждый слог. Строфа зазвучала как напев, и стихи полились в сыром воздухе камеры, задевая струны души обоих мужчин.
Цю опустил голову. Саймон медленно повторил стихотворение, на этот раз по-английски:
Моей постели лунный луч коснулся.
Я потрясен – глаза мои раскрылись.
Я взор вздымаю вслед лучам холодным.
И зрю луны посеребренный лик.
Но стоит опустить мне взор на ложе,
Я думаю о доме…
Саймон неотрывно смотрел в лицо Цю.
– Ли Бо, величайший китайский поэт. Каждый китаец знает эти строки – он рождается с ними на устах. Эти стихи нельзя перевести как… песню изгнанника. Вынужденный жить в чужой стране, он видит ту же луну. И вспоминает. И плачет. – Саймон подался вперед через стол, так что они с Цю теперь почти касались друг друга. – Мы с тобой оба потеряли близких. Но стихи Ли Бо продолжаются вместе с белым лунным светом. Тогда, сейчас и вечно – все остается тем же, вне зависимости от того, где может быть дом…
Глаза Цю оставались закрытыми.
– Я…
Саймон еще подался вперед, боясь разрушить хрупкий росток возрождавшейся жизни в человеке напротив.
– Что?
– Я… я не должен был говорить так о твоей дочери. Не… невежливо.
– Ты хотел причинить мне боль.
Цю закусил губу и кивнул. Его лицо было покрыто потом: Саймон понял, что китаец вступил в борьбу с каким-то дьяволом, поселившимся в нем.
– Ты хотел отомстить, Цю Цяньвэй. Потому что я подвел тебя.
– Нет! – Наконец Цю открыл глаза, его самообладание рухнуло. – Потому что у тебя все еще есть ребенок… дети. А я… я… – Цю опустил голову на руки.
Саймону потребовалось некоторое время, чтобы понять, что китаец плачет. Когда он понял это, он быстро встал и обошел стол, прихватив стул с собой. Он подсел к Цю и после секундного раздумья положил ему руку на плечо.
– Когда рушится все, на что надеется человек… – Голос Цю звучал глухо, потому что он говорил в стол, но Саймон понял смысл его слов. – … Он узнает кое-что о самом себе. Плохое. Я не верю, что когда-нибудь снова увижу моего сына. Я хотел причинить тебе боль, потому что я завидовал! И я презираю себя за это!
– Может быть, ты еще увидишь Тинченя. Когда-нибудь…
– Нет, нет. – Цю выпрямился, отбросив руку Саймона. – Я не надеюсь на это. Но у тебя дела обстоят не так. У тебя и твоей дочери есть шанс. – Он прервался, чтобы сделать неровный, судорожный вдох. – Диана жива. С ней все в порядке.
После этого в памяти Саймона появился пробел. Наверное, он перенес свой стул, потому что они снова оказались лицом друг к другу, и изо рта Цю опять свисала очередная сигарета. Саймон смотрел на собеседника и думал, насколько его собственное выражение лица похоже на то застывшее выражение на лице у китайца, и как жалки их лица.
– Это правда, что ты работаешь на Суня?
Цю колебался лишь несколько секунд.
– Да.
– Информация взамен на благополучие Тинченя?
– Да.
– А Диана?
– Основное, что заботит Суня, – это «Благоволение». Он был недоволен мной, потому что мне так и не удалось узнать что-либо существенное об этом плане. Вот почему ему понадобилась Диана.
– Черт возьми, а она-то какое отношение имеет ко всему этому?
– Она знает о «Свитке благоволения».
– Но она ничего не знает об этом! Я никогда ничего ей не рассказывал.
– В тот вечер после похорон я подслушал, как вы все выпили «за благоволение» или что-то в этом роде. Диана сказала, что она присоединяется к этому тосту, я слышал это! И я рассказал это Суню.
