— Не возражаете, если составлю компанию?

Обернулся. Рахман стоял в дверях, в руках поднос с двумя стаканами. Улыбался устало.

— Присаживайтесь, капитан.

Рахман сел на соседний стул, поставил поднос на столик между ними. Два стеклянных стакана с чаем — густым, тёмным, с молоком. Пар поднимался, запах кардамона, корицы, чего-то сладкого.

— Чай масала, — сказал капитан. — Моя жена готовит. Передала для гостей. Сказала: наши гости рискуют жизнью за наш город, надо их угостить.

Француз взял стакан, понюхал. Запах был насыщенным, тёплым.

— Спасибо. Передайте ей благодарность.

— Передам.

Они пили молча. Чай был горячим, сладким, пряным. Не похож на кофе, который варил Томас, но хорош по-своему. Пьер почувствовал, как тепло разливается по груди, расслабляет мышцы.

Рахман смотрел на город, лицо задумчивое.

— Знаете, что я люблю в этом городе? — сказал он наконец. — Он живой. Несмотря на грязь, нищету, хаос. Двадцать миллионов людей, и каждый хочет жить, работать, растить детей. Даже в трущобах — жизнь. Смех, музыка, еда. Люди не сдаются.

Дюбуа кивнул.

— Видел. Вчера ходил по рынку с Жанной. Толпы, шум, запахи. Энергия невероятная.

— Да. — Рахман отпил чая. — Мой отец говорил: Дакка — это сердце Бангладеш. Бьётся, качает кровь по всей стране. Если остановится — страна умрёт.

— Поэтому вы здесь? Защищаете сердце?

— Отчасти. — Капитан усмехнулся. — Хотя иногда думаю: а может, нужно было стать учителем, как хотела мать. Спокойная жизнь, никакой крови.

— Почему не стали?

Рахман помолчал, покрутил стакан в руках.

— Потому что видел, как талибы сжигали школу в деревне моей бабушки. Мне было двенадцать. Учительницу застрелили на глазах у детей. За то, что учила девочек. — Голос стал жёстче. — Тогда я понял: мир делится на тех, кто защищает, и тех, кто разрушает. Учителя нужны, но без защитников их убьют.

Легионер смотрел на него. История знакомая. У каждого солдата есть момент, когда он решает: буду воевать. У него был момент со смертью матери — не успел попрощаться, потому что воевал. Тогда понял: уже не выйти. Война стала частью его.

— У вас был такой момент? — спросил Рахман, глядя на него внимательно. — Когда решили, что будете солдатом?

Пьер затянулся сигаретой.

— Легион. Мали. Друга убили, подорвался на мине. Я нёс его тело два километра. Тяжёлое было. — Пауза. — Хоронили в Париже, флаг, салют. Я стоял, думал: вот и всё. Жизнь кончилась, осталась дыра в земле. И понял — моя жизнь тоже кончится так. В ящике, под флагом. Но до тех пор я буду делать то, что умею. Защищать тех, кто не может сам.

Рахман кивнул.

— Солдат всегда знает, как умрёт. Но идёт дальше. Почему?

— Потому что кто-то должен.

— Философски. — Капитан улыбнулся. — Вы читали Камю?

Француз удивился.

— Камю? Читал. «Миф о Сизифе», «Чума». Давно.

— «Чума» — моя любимая книга. — Рахман посмотрел на город. — Там доктор Риэ борется с эпидемией, зная, что проиграет. Чума убьёт тысячи. Но он работает каждый день, спасает, кого может. Потому что это правильно. Не потому что победит, а потому что иначе нельзя.

Дюбуа вспомнил книгу. Читал в легионе, в редкие свободные дни. Город в карантине, люди умирают, доктор лечит без надежды. Солдат на войне без конца.

— Мы как Риэ? — спросил он. — Боремся с чумой, зная, что она вернётся?

— Может быть. — Рахман допил чай, поставил стакан. — Гули сегодня, завтра вампиры, потом что-то ещё. Нечисть не исчезнет. Мы зачистим одно гнездо, появится другое. Но мы продолжаем. Потому что люди там, внизу, в городе, не знают, что творится в темноте. Они спят спокойно, потому что мы не спим.

Снайпер посмотрел на него. Рахман говорил искренне, глаза горели убеждённостью. Хороший человек. Верит в дело. Рискует жизнью за город, за людей.

— А вы верите, что победим? — спросил капитан. — Что когда-нибудь нечисть исчезнет, мир станет безопасным?

Пьер задумался. Честный вопрос заслуживает честного ответа.

— Нет, — сказал он. — Не верю. Мир всегда был опасным. Звери, болезни, войны, теперь нечисть. Человек борется, выживает, умирает. Цикл не кончится. Но это не значит, что нужно сдаться. Просто означает — бороться придётся всегда.

— Мрачная философия.

— Реалистичная.

Рахман засмеялся — тихо, без сарказма.

— Вы правы. Реализм. Мне нравится. — Он достал из кармана пачку сигарет, предложил. Пьер взял одну. Прикурили от одной спички. Дым смешался с вечерним воздухом. — Знаете, я иногда завидую тем, кто верит в рай. Мусульмане, христиане, любые. Они думают: если умру правильно, попаду в лучшее место. Рай, джаннат, что угодно. У них есть надежда.

— У вас нет?

— Не знаю. Вырос мусульманином, молюсь иногда. Но видел слишком много зла. Дети, убитые талибами. Женщины, изнасилованные солдатами. Невинные, сожжённые гулями. Если Бог есть — почему он допускает это?

Старый вопрос. Легионер слышал его тысячу раз. От священников в Африке, от солдат в окопах, от себя самого, когда мать умерла.

— Не знаю, — сказал Пьер. — Может, Бог есть, но ему всё равно. Может, его нет. Может, мы сами Бог — решаем, кто живёт, кто умирает. — Он затянулся. — Я не верю в рай. Верю в то, что здесь, сейчас. В товарищей, в работу, в то, что могу спасти кого-то. Этого достаточно.

Рахман смотрел на него долго. Изучающе. Потом кивнул.

— Вы честный человек, Дюбуа. Редкость в нашем деле. Большинство врут себе, прикрываются идеологией, патриотизмом, деньгами. Вы просто признаёте: я солдат, делаю работу, умру на работе. Без прикрас.

— Прикрасы не спасают. Только мешают.

— Согласен.

Они курили, смотрели на город. Огни зажигались один за другим. Муэдзин начал вечерний призыв к молитве — голос разносился над крышами, гулкий, протяжный. Рахман слушал, губы шевелились — молился про себя.

Когда призыв закончился, он обернулся к Пьеру.

— Вы бывали в старом городе? В Лалбаге?

— Нет. Только на базе и в дельте.

— Надо съездить. Там форт Аурангзеба, семнадцатый век. Красный кирпич, толстые стены, история. Могольская империя строила. Внутри мечеть, гробница, сады. Красиво. Туристов мало, местные гуляют. Я с семьёй хожу по пятницам.

Француз представил — старый форт, тень деревьев, тишина среди хаоса города.

— Звучит хорошо.

— Если выживем, покажу. — Рахман улыбнулся. — Ещё есть Национальный музей. Там коллекция древних текстов, манускриптов. Санскрит, арабский, персидский. Я люблю читать старые книги. Философы, поэты. Руми, Хайям, Иқбал. Они писали про смысл жизни, смерти, веры. Актуально до сих пор.

— Вы много читаете?

— Когда могу. Книги — единственное, что держит меня в здравом уме. После смен, когда вижу трупы, коррупцию, несправедливость, возвращаюсь домой, читаю. Руми говорил: «Рана — место, где свет входит в тебя». Мы раненые, но свет всё ещё входит. Иначе превратились бы в монстров.

Дюбуа слушал, удивлённый. Рахман не был обычным копом. Образованный, начитанный, философствующий. Думающий человек в мире насилия. Редкость.

— У вас есть любимая книга? — спросил капитан.

Пьер задумался. Читал много в легионе — скука между операциями. Камю, Ремарк, Хемингуэй. Военная проза, где солдаты как он — уставшие, циничные, обречённые.

— «Прощай, оружие» Хемингуэя, — сказал он. — Там герой дезертирует, устав от войны. Пытается жить обычной жизнью, но она рушится. Любовь, смерть, пустота. В конце он идёт под дождём, один, без ответов. — Пауза. — Понимаю его. Иногда хочется бросить всё, уйти. Но некуда. Война внутри тебя, не снаружи.

Рахман кивнул медленно.

— Да. Война внутри. — Он посмотрел на свои руки — покрытые шрамами, мозолями. — Я убил двадцать три человека за карьеру. Знаю точно, считал. Террористы, преступники, один раз гуль. Все заслуживали, но я помню каждое лицо. Ночами вижу. Жена спрашивает: почему не спишь? Не говорю. Как объяснить, что мёртвые не уходят?

Легионер понимал. Он тоже помнил лица. Не все — слишком много за двадцать лет. Но некоторые. Талиб в Афганистане, молодой, просил пощады. Мародёр в Зоне, старик, защищал тайник. Пират в Красном море, подросток с автоматом. Все мёртвые. Все внутри.