— Там… — устало пробормотал он. — С двумя душманами… Заперся! Как крыса!

Парень кашлянул, и по его лицу пробежала судорога боли.

— Погодите… Там, в дувале, у него есть подземный ход. Старик всегда хвастался, что у него есть тайный ход имеется.

План родился мгновенно. Пока Шут оставался прикрывать тыл и присматривать за Андреем, я, ведомый его сбивчивыми указаниями, обошел глинобитную стену и действительно нашел скрытую за разваленным хлевом и грудой хвороста замаскированную дверь из грубых досок. Она скрипнула, когда я ее отодвинул, и этот звук показался мне оглушительным. За ней зияла чернота. Каменные ступени вели вниз, в сырой, пропахший сыростью кое-как пробитый в толще скалы тоннель.

Я двигался наощупь, пригнувшись, боясь наткнуться головой на свод или споткнуться. Впереди, метрах в десяти, виднелась слабая полоска света и доносились приглушенные, взволнованные голоса. Подобравшись, я увидел грубо сколоченную лестницу, ведущую вверх, в пол. Щели между половицами пропускали свет из комнаты и обрывки фраз на пушту. Я поднялся, затаив дыхание, и прильнул глазом к щели.

Малик. Седобородый, с лицом, изборожденным морщинами, как высохшая земля, он сидел на корточках перед открытым сундуком и лихорадочно засовывал в кожаный мешок пачки долларов, свертки с опиумом и какие-то бумаги. Его пальцы дрожали. Двое духов с автоматами Калашникова стояли у входной двери, нервно переговариваясь. Один из них, более молодой, все поглядывал в окно, заложенное мешками с песком.

Я поднял автомат, уперев приклад в плечо, и двумя короткими очередями, прямо через пол, уложил обоих. Тела грузно рухнули, попадало и их оружие. Один из них, падая, задел стену и с грохотом повалил полку с какой-то глиняной посудой.

Я резко толкнул крышку деревянного люка. Тот с грохотом распахнулся.

Малик застыл. Его маленькие, злые, похожие на щелочки глаза расширились от ужаса и немой ярости. Он потянулся к длинному, изогнутому кинжалу с перламутровой рукоятью, лежавшему рядом на сундуке.

— Ты? Откуда? А-а… Русский шайтан! — просипел он, и в его голосе слышалась не только лютовая злоба, но и животный, панический страх. — Я… я все тебе отдам! Деньги! Вот, здесь все!

— Все, старик! — холодно, без единой эмоции, произнес я, поднимаясь в комнату. Запах пороха, крови и чего-то непонятного ударил в нос. — Ты продавал пленных бойцов советской армии. Меня продал. Андрея мусульманином насильно сделал. Я вернулся, вернулся, чтобы забрать твою жизнь. А деньги свои можешь в одно место заснуть! Тварь!

Малик скривился от ярости. Он понял, что договориться не получиться. Недолго думая, выбрал момент и попытался броситься на меня с кинжалом, выкрикивая хриплое, бессвязное проклятие. Увернувшись от неуклюжего удара, я нанес ему мощный удар прикладом точно в висок.

Старик охнул, затем с глухим стоном рухнул на пол, выронив кинжал. Мешок с деньгами выскользнул из его рук, рассыпав пачки по деревянному полу. Он лежал, смотря на меня снизу вверх взглядом, полным такой лютой, нечеловеческой ненависти, что по спине пробежали ледяные мурашки. Мне нечего было ему сказать. Никаких оправданий, никаких слов, никакого суда. Этот человек был воплощением того зла, что пожирало эту страну многие годы. Я просто навел ствол ему в грудь и дважды нажал на спуск. Одиночные выстрелы прозвучали в замкнутом пространстве оглушительно громко. Тело дёрнулось и замерло.

Вернувшись к своим, я молча кивнул. Мол, все, дело сделано.

— Еще пленные в кишлаке есть? — спросил я у Андрея.

— Нет. Давно нет. — тот покачал головой.

А больше здесь делать было нечего. Мы быстро, почти бегом, покинули кишлак. Добравишсь до точки, погрузили ослабевшего парня в УАЗ и тронулись прочь от этого проклятого места.

Двигались на восток, к Кандагару. Километров через сорок случайно вышли на широкую автомобильную дорогу из старого потрескавшегося асфальта. Через несколько минут наткнулись патруль на БТР-80 и несколько наших десантников. Я вышел первым, подняв руки. Увидев нашу советскую форму, сержант, командовавший группой, опустил автомат, но в его глазах читалось недоверие.

— Вы кто такие? Откуда здесь?

— Товарищ сержант, — мой голос был хриплым от усталости и напряжения. — Я лейтенант Громов. Разведка. Этот беглый военнопленный, наш человек. Рядовой Андрей Семенов. Его нужно передать медикам, как можно скорее. Его семья в Союзе… Его там очень ждут! Все понятно?

Сержант кивнул, растерянно глядя на Андрея, которого Шут почти на руках вытащил из УАЗа. Парень был похож на тень — изможденный, в душманской одежде, с уставшим, отрешенным взглядом. Десантники бережно подхватили его под руки, стали усаживать в броню.

И в этот момент с Андреем что-то произошло. Он, казалось, уже отключился от реальности, вдруг обернулся и посмотрел на меня. Его глаза, до этого мутные, наполнились слезами. Они текли по грязным щекам, оставляя белые полосы.

— Товарищ лейтенант… — его голос сорвался, превратившись в сдавленный, горловой шепот. Он пытался что-то сказать, но не мог. Только смотрел на меня, и в этом взгляде была вся боль, весь ужас плена, лишений и та искра жизни, что чудом уцелела. — Спасибо… Я… Я уже не верил… Маме передайте, что я жив… Что я скоро вернусь…

Он не смог договорить, сдавленно всхлипнув и закрыв лицо здоровой рукой. Что-то острое и тяжелое сжало мне горло. Я подошел, сжал его плечо — кость, обтянутую кожей.

— Все, хорошо! — сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно тихо. — Ты будешь дома! Даю слово! Забудешь все это, как страшный сон! Все закончилось, дальше все будет хорошо!

Мы с Корнеевым молча стояли и смотрели, как БТР, увозя того, кто уже и не мечтал о свободе, скрывается в облаке дорожной пыли. Воздух был наполнен ревом мотора и этим пыльным шлейфом, а в груди у меня стоял тяжелый, странный ком — смесь облегчения, боли и какой-то щемящей пустоты.

— Макс, а кто он такой? — тихо спросил Корнеев.

— Тот, кто не дал мне подохнуть, когда меня почти сломали! — выдохнул я. — Хороший парень! Санинструктор еще.

Дальше мы действовали на автомате, без лишних слов.

В обмен на оружие и патроны у какого-то не очень надежного торговца в ближайшем кишлаке в границах пригорода, получили афгнаские шмотки, более менее нормального качества. И немного денег. На попутном грузовике, затерявшись среди других пассажиров, добрались до пыльных, шумных пригородов Кандагара.

Связной Игнатьева, худощавый афганец по имени Карим, нашел нас в условленной чайхане. Новости, которые он принес, заставили похолодеть внутри.

— В аэропорту — беда, — тихо, на ломаном русском, сообщил он, отхлебывая зеленый чай из пиалы. — Люди в штатском, ваши же, всех русских останавливают. Смотрят в лица, в документы. Ищут кого-то.

— Зараза! — проворчал я. — Калугин, уже дал распоряжения. Понимает, что я не просто так сбежал.

— Но про архив-то он не может знать?

— Нет! Точно нет! Ведь я его отдал ему же в руки. Вернее, отдал часть. Но он не понял тогда.

Шут пытался найти Лейлу, используя старые, довоенные контакты. Он ушел в лабиринт узких, как щели, улочек, пообещав вернуться к вечеру. Я остался с Каримом, в голове лихорадочно прокручивая варианты. Без помощи Лейлы, с ее знанием местных порядков и связями в спецслужбах, пробраться в аэропорт, минуя бдительность комитетчиков, было чистейшим безумием.

Вечером, Шут не вернулся.

Беспокойство начало разъедать меня изнутри. Я вышел на плоскую крышу нашего укрытия, чтобы осмотреться и глотнуть воздуха. Город жил своей жизнью — крики торговцев, ропот толпы, запахи жареного мяса и пряностей. И вдруг мой взгляд упал на группу людей у входа в соседний переулок — там было что-то вроде торговой точки.

Там же я приметил и Корнеева. Он о чем-то оживленно болтал с бородатыми торговцами.

Двое мужчин, резко выделяясь на фоне местных жителей, стояли чуть в стороне. Они о чем-то оживленно, но тихо беседовали, поглядывая на Пашу. И в этот самый момент из переулка вышла… Женщина. Она была в темном, закрывающем фигуру хижабе. Шла спокойно, но я все равно заметил, что-то не так.