В тот же день состоялась первая «тренировка». Нас, троих кто не носил робу, вытолкали на центральный плац — огромный песчаный пятак, окруженный с трех сторон бараками. Напротив — трое бородатых бойцов хрен знает какого гражданства, сытые, ухоженные, в камуфляже защитного цвета. Их глаза блестели от азарта. Нас не связывали. Неофициальное правило было простым и жестоким: Сражайся. Победишь — получишь двойной паек на ужин и еще пару дней жизни. А если проиграешь… Даже не знаю, какая у них там была судьба, но явно ничего хорошего.

Вот это я попал. Сколько раз говорил, что удивить меня вряд ли возможно. А оно вот как получилось.

Моим противником был коренастый детина с бычьей шеей и кривой ухмылкой на бородатой морде. Он бросился на меня с каким-то рыком, пытаясь схватить в захват. Резкий и отвратительно мерзкий запах его пота, смешанный с каким-то неуместным парфюмом, ударил в нос.

Адреналин, горький и знакомый, заглушил далекую ноющую боль в спине. Я пропустил его рывок, поймал его руку, развернулся корпусом и довернув, сделал красивый бросок через бедро, используя его же инерцию. Он с тяжелым, глухим стуком рухнул на песок, и я услышал отвратительный хруст ключицы. Дополнительно двинул его ногой в морду, но от мягких и легких сандалий удар получился слабый, почти бесполезный. Тем не менее, песок окрасился каплями крови.

Добивать его не стал — в глазах наблюдавших инструкторов это выглядело бы как слабость. Я просто отступил на пару шагов, пока двое охранников с автоматами за спинами, безучастно поволокли его с плаца.

Краем глаза я урывками видел бой еще двоих наших.

Оба дрались как черти!

Один парировал удары и отступал, выжидая удачный момент для контратаки. Второй же наоборот, молотил кулаками, будто мельница. Вот один из противников сделал шаг в сторону, оступился и потерял равновесие. Один из бойцов нанес неловкий, но сильный удар и его ладонь коротко и хлестко врезалась в горло противника. Тот захрипел, инстинктивно согнулся, подставив солнечное сплетение под второй, точечный удар. Афганец рухнул на колени, давясь беззвучным кашлем.

Другой боец, что постоянно отступал, сам уткнулся спиной в стену. Инструктора ругались и кричали.

Душман усилил натиск, двинул его в нос, потом в подборок. А затем хотел ударить в ухо, но промазал и попал точно в глаз. Боец взвыл, схватился за лицо. Затем разозлившись, прыгнул на афганца и сбив его с ног, принялся без устали лупить его кулаками — кровь летела во все стороны.

Бой закончился нашей победой, хотя парню хорошо досталось.

Я не знал их имен. Мы не говорили. Ничего не знали друг о друге.

После боя, нас толкая в спины, просто вернули обратно в камеры. Вернувшимся устроили овации те, кто сидел внутри карцера. Это у них тут что-то вроде послебоевой традиции для выживших, наверное.

Следующая наша встреча с Кикотем произошла вечером того же дня, в так называемом медпункте — грязной комнатушке, больше похожей на кладовку для инструментов. Зачем меня туда повели, хрен его знает. Для осмотра, наверное.

На самодельной койке с обшарпанной железной спинкой Виктор Викторович кое-как зашивал рваную рану на предплечье, видимо полученную во время таких вот «тактических учений». Я подошел поближе — довольно большая резаная рана, длиной с половину ладони — видимо, результат «тренировки» с холодным оружием.

Санитар-пакистанец, тучный смуглый мужчина в грязном халате, бросил на нас раздраженный взгляд, швырнул на матрас большую аптечку и коробку с какими-то таблетками, что-то буркнул и вышел, хлопнув дверью. Мы остались одни в гнетущей тишине, нарушаемой лишь тяжелым дыханием Кикотя.

— Ну, привет тебе, товарищ майор… — произнес я, мельком взглянув на чекиста.

Тот не отреагировал.

Минуту, показавшуюся вечностью, царило молчание. Не дождавшись ответа, я молча опустился на соседнюю койку, скрип пружин прозвучал оглушительно громко. Не глядя на меня, Виктор Викторович начал с невероятным, леденящим душу хладнокровием перевязывать свою рану одной рукой и зубами, пытаясь затянуть конец бинта.

— Помочь? — наконец, сорвал я молчание, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно громко.

— Справлюсь, — его ответ был ровным, без интонаций, каким-то глухим. Он закончил завязывать узел и поднял на меня тяжелый взгляд. Горько усмехнулся. — Удивительно, Громов! В своих докладных и рапортах, в своих записях я предполагал, что тебя давно разменяли на каком-нибудь нелегальном переходе, что ты давно пьешь эту, как ее… Текилу! Ну, где-нибудь в Техасе или в Париже. Я ведь серьезно полагал, что ты иностранный шпион. Потом только понял, что накрутил себе в голове. Ты странный и очень удачливый боец, и все. Вот уж не думал, что еще когда-нибудь свидимся. А ты здесь. В богом забытом месте. И знаешь что, концепция этого лагеря, выстроенного по нашим же планам из архивов, которые, не сомневаюсь, ушли на Запад. Ирония судьбы.

— Судьба, майор… Паршивая вещь! — хрипло ответил я, ощущая знакомую горечь на языке. — Я одного не пойму… Как перспективный офицер Комитета Государственной Безопасности, с твоей-то хваткой бульдога и врождённым чувством подозрительности ко всему живому и похожему на человека, оказался в роли живой мишени для этих уродов? — я кивком указал на дверь. — Как? Почему? Что это вообще за место?

Кикоть на секунду замер, его пальцы сжали край койки, белые от напряжения. В его глазах, уставленных в грязную стену, не было ни капитуляции, ни страха. Лишь холодная, сдержанная и концентрированная ярость.

— Это долгая история, Громов!

— А нам что, нужно куда-то идти? — парировал я, взглянув на дверь.

— Хорошо, расскажу. Меня списали со счетов, из-за тебя, прапорщик… Командование ГРУ тебя надежно защищало. Моему командованию прилетело по шее от того, что я под тебя копал. Меня спихнули в Афган, как полевого сотрудника. Но случилось непредвиденное… Наш АН-24 упал в горах где-то в центральной части республики. Я выжил.

Он тяжко вздохнул, затем продолжил:

— Меня схватили американцы. Некий ЦРУ-шник Вильямс… Все о тебе спрашивал, хотя меня это вовсе не удивило тогда! Потом что-то случилось, они все бросили и быстро свалили из лагеря. Я остался один, сцепился с душманами. Одного оставил в живых. Он меня в кишлак отвел, что был в трех километрах оттуда. Меня приютили, дали одежду и еду. Я категорически отказался принять их веру, но мне позволили остаться. Работал там же. Около недели. А потом родственника какого-то полевого командира, что обитал там же вдруг осенило, что живой «советский офицер» — это дорогой товар. Я убил того, кто приехал меня забирать, и быстро сбежал.

— Ни хрена себе… А дальше?

— Три дня скитался по горам, пока случайно не сорвался со склона и не сломал ногу. Еле выжил. Меня подобрал и выходил местный старик-пастух. Ему было все равно, русский я или нет. Он был совсем другим. Не таким, как все эти, — он мотнул головой, и в его голосе послышалась горечь. — Я остался с ним. Думал, что Родина, которой я служил, от меня отказалась. Да так оно и было, в общем-то.

Он резко, почти яростно дотянул бинт, и лицо его на мгновение исказила гримаса острой боли.

— Я жил с ним три с половиной месяца. А потом старика убили по ошибке, во время рейда правительственных войск. Меня нашли люди какого-то Малика, держали в каменной яме, а потом привезли сюда. Четыре с половиной недели назад. Выходит, раньше тебя.

Он закончил, откинулся на спинку кровати и закрыл глаза, будто эта исповедь отняла у него последние силы. Потом снова посмотрел на меня, и его взгляд был другим, не таким, как всегда.

— Ты спросил меня, что это такое, Громов? — он тихо, но четко произнес, кивком указывая на дверь, за которой слышался отдаленный гул голосов и какой-то стук. — Это не лагерь для военнопленных. Не тюрьма. Это спецзона, скотобойня, построенная для оттачивания боевых навыков. Для элит Пакистана, стран Европы и Запада. Нас тут используют как мясо, все очень просто и примитивно. И никто об этом не знает, представь себе. Здесь нет особых правил, кроме одного — самого главного: умри достойно, заставив их попотеть, или умри в унижении, развлекая их. Согласие подчиняться лишь оттягивает финал. Не отменяет. Знаешь, как они нас называют? Куклы! Долбанные гладиаторы, блин… Тьфу! Суки!